Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2
— Юджин, ради Бога, только без высоких слов! — Уолш поморщился. — Ты — офицер Центрального разведывательного управления США. И я прошу вести себя, хотя бы в моем присутствии, подобающим образом.
— Да, сэр. Но хоть что-то мы можем сделать?
— Кто «мы»? ЦРУ? Мы не фонд Рокфеллера и не занимаемся благотворительностью! «Что-то», как ты выражаешься, нами делается под что-то. Тебе есть что предложить?
— Пока нет…
— Ты забыл добавить: «к счастью».
— Разве ее нельзя обменять?
— Юджин, ты действительно устал, если несешь такую галиматью. Кто она такая, чтобы ее обменивали? И учти, — Уолш вновь поднял желтый от никотина палец, — любое твое самостоятельное действие в этом плане будет рассматриваться как должностное преступление и нарушение присяги. Помни об этом, сынок! Хотя бы несколько дней, пока твоя голова окончательно не остынет.
— Мне очень жаль, сэр, — Юджин встал и вытянулся во весь рост. — Но в таком случае я буду вынужден подать рапорт об отставке.
— Надеюсь, ты обдумал то, что говоришь? — седые брови Уолша поползли вверх.
— Вы же знаете, сэр: я никогда не приходил к вам с необдуманными предложениями.
— Позволишь мне еще вопрос?
— Да, сэр!
— Какая команда выиграет от твоего решения?
— Сэр, я бы мог ответить вам, но только неуставным аргументом.
— Еще минута, и ты с уставом разойдешься навсегда. Так что говори, тренируйся!
— Я люблю эту женщину, сэр! И я не могу оставить ее.
— Серьезный довод, — задумчиво пробормотал Уолш. Он вернулся в свое рабочее кресло, откинул лист календаря-еженедельника и, подперев подбородок кулаком, спросил. — Скажи, сынок, ты можешь хотя бы несколько дней ничего не предпринимать?
— Смысл, сэр?
— Да или нет?
— Нет, сэр. У меня просто нет времени. Как только ее выпотрошат там, на Лубянке, она — не жилец.
— Что ты сможешь сделать один, без прикрытия фирмы?! — теряя терпение, взорвался Уолш. — Нелегально проникнуть в СССР? Совершить подкоп под следственный изолятор КГБ? Организовать выброс командос на Кутузовский проспект? Умыкнуть свою кралю в Америку на воздушном шаре?.. Будь реалистом, Юджин!
— Я пытался, сэр. Все десять часов, пока летел через океан.
— И?
— У меня ничего не вышло…
9
Северное море. Борт сухогруза «Камчатка»
Ночь с 3 на 4 января 1978 года
Даже если бы я не знала, кто именно выловил меня в амстердамском аэропорту, скрутил, как черенок веника, заковал в наручники и, сорвав повязку с глаз, втиснул в микроскопическую каюту с наглухо задраенным ржавым иллюминатором, — все равно, попав на эту скрипящую посудину, я сразу догадалась бы, что имею дело со своими милыми соотечественниками. Потому что ни одна другая текстильная промышленность в мире никогда не додумалась бы наладить выпуск таких жутких байковых одеял с блеклыми арестантскими полосами, каким была по-солдатски заправлена привинченная к полу железная койка. Потому что ни в какой другой стране мира, даже самой слаборазвитой и отсталой, не может так выразительно и неповторимо пахнуть консервированными кильками пряного посола, капустой из прогорклых щей и немытыми много лет чугунными пепельницами…
Когда меня втолкнули в этот отсек для мелкого рогатого скота с добрым русским напутствием в спину: «И не вздумай орать, стерва!» — я едва успела оглядеться и оценить меблировку моей плавучей тюрьмы, особенно небольшого эмалированного корытца (я не сразу сообразила, что оно предназначено для омовений и естественных надобностей), как в иллюминаторе прощально мигнул краешек холодного, неестественно бледного солнца и каюта быстро погрузилась в темноту. Сколько я ни нашаривала выключатель какого-нибудь осветительного прибора, все попусту. Как говорит моя незабвенная приятельница: «Если уж не повезет, все равно изнасилуют и не дадут даже колготки снять».
Поскольку мое внутреннее состояние идеально гармонировало с темнотой, заполнившей каюту, я вздохнула, сбросила туфли, уткнулась лбом в жесткую, как березовое полено, подушку и, плотно закутавшись в свою замечательную дубленку, провалилась в забытье.
…Мне снилось, что я лежу на жестком, пахнущем детской клеенкой операционном столе, под слепящим рефлектором, и хирург, лицо которого, как у куклуксклановца, целиком скрыто под ослепительно белым капюшоном с прорезями для глаз, пытается снять с меня наручники. Я вижу, что тяжелые стальные браслеты глубоко впились мне в кожу, они как бы срослись с нею, стали частью меня, я хочу отговорить хирурга от задуманного, объяснить, что ни к чему эти роскоши, эти страшные, поблескивающие холодом инструменты с зазубринами, что я должна и дальше жить с наручниками на запястьях… Но сказать ничего не могу, поскольку губы мои распухли и стали тяжелыми, как железобетонные плиты. А рядом с хирургом стоит моя мама и тихо повторяет куда-то в пустоту операционной: «Я прошу вас, доктор, осторожнее! Разве вы не видите, что моей девочке очень больно, что она страдает?»
— А ничего, мамаша! — наканифоленным голосом Матвея Тополева жизнерадостно отвечает хирург. — Тяжело в лечении — легко в гробу!..
Проснувшись наутро, я первым делом ощупала запястья и, с облегчением обнаружив, что наручников на них нет, огляделась в поисках своих вещей. Каюта была так мала, что сумочку я обнаружила сразу — она валялась на заплеванном полу у задраенной наглухо двери. Заглянув на всякий случай под койку и удостоверившись, что, кроме паутины, пожелтевшего номера «Известий» и пустой консервной банки, все прочие сокровища мира блистают своим отсутствием, я раскрыла сумочку. Чья-то щедрая рука великодушно оставила в мое безраздельное пользование целое богатство — зубную щетку в пластмассовом футляре, полукруглый гребешок, которым я иногда подбирала волосы, маленькое зеркальце, пачку «Бенсон энд Хеджес» с единственной сигаретой и разовую зажигалку с тисненым фирменным знаком отеля «Дам». Ни косметики, ни флакона французских духов «Клима», ни портмоне с деньгами и фотографией мамы, ни блокнота с «паркером» покойного барона Гескина… Дескать, надрайте как следует зубки, гражданка Мальцева, расчешите свои свалявшиеся патлы, закурите вашу буржуазную сигарету и посмотритесь наконец в простое советское зеркальце. Ну что? Теперь вы видите, как идеально вписывается ваше мурло в родную социалистическую действительность? Замечаете, как подходит вам эта благоустроенная каюта флагмана советского грузового флота? Цените сверхъестественные усилия, благодаря которым в самый последний момент мы все же уберегли вас от грабиловки Уолл-стрита и панелей Лас-Вегаса?..
Железная дверь коротко скрежетнула, и я увидела чью-то широкую спину в грязно-серой брезентовой робе. Неизвестный, оказавшийся на поверку молодым рослым мужиком с побитым крупными оспинами лицом, неуклюже развернулся и поставил на миниатюрную подставку, также наглухо привинченную рядом с койкой, бугристый эмалированный поднос, где красовались грязный стакан мутного чая, глубокая тарелка с какой-то подозрительной кашей, краюха хлеба и два куска желтоватого сахара. Очевидно, к тому времени моя реакция на происходящее обострилась до такой степени, что еще до того, как рябой повернулся ко мне мурлом, я поняла, что это не тот, с кем мне предстоит приятная беседа на фоне мирного морского пейзажа.
Решив не тратить попусту силы, я молча смотрела, как рябой не без труда зафиксировал поднос на подставке, вынул из кармана одеревеневших от грязи и морской воды штанов алюминиевую столовую ложку, шваркнул ее между стаканом и тарелкой, после чего взял курс к иным берегам.
— Эй! — окликнула я.
— Чего? — он полуобернулся и одарил меня недобрым взглядом из-под рыжеватых бровей.
— А сахар чем размешивать? Пальцем?
— Черенком. Не барыня поди!
И с лязгом захлопнул дверь.
Все. Как сказал бы наш редакционный фотокор Саша, встреча прошла в теплой, дружественной обстановке.
Хотя чай был практически бесцветным и едва теплым (во всяком случае, растворить в нем сахар так и не удалось), а ячневая каша напоминала по консистенции и вкусу цементный раствор слабого замеса, я уничтожила завтрак за минуту. Голод, как известно, не тетка. Не успела я расправиться со своей нехитрой трапезой, дверь вновь заскрежетала. Мне даже не надо было отрывать взгляда от начисто опустошенной тарелки, чтобы убедиться: это — ко мне…
10
США, штат Вирджиния. Ричмонд
4 января 1978 года
Спустя много лет, описывая эпизод, который, как выяснилось впоследствии, кардинальным образом изменил жизнь очень многих людей, Юджин утверждал, что то был знак свыше, рука провидения. По его словам, на подъезде к Ричмонду в глаза ему бросилось необычное название мотеля, выписанное красно-синими неоновыми трубками: «Смеющаяся дева».
