Наталья Александрова - Свидетели живут недолго
Время шло, институт хоть и бедствовал, но понемногу закупал современную технику, но старые машины не ломались, и списать их было нельзя, а, стало быть, спирт регулярно выписывался и получался на складе. И хоть рабочий народ пошел нынче поприличнее и работу свою мерил не поллитрами, а деньгами, Аркадий Ильич Сущенко не сдал свои позиции и по-прежнему был уважаемым человеком.
У него был шикарный кабинет с мягкой мебелью и пушистым ковром на полу, в кабинете сидели он и экономист отдела Лариса Павловна, которую он высмотрел давно, лет десять назад, и приблизил к себе. Об их связи знал весь институт, все уже привыкли и перестали обсуждать. Однако у Сущенко была жена и взрослые уже дети, поэтому, для того чтобы встречаться, так сказать, в личных целях, Сущенко снимал однокомнатную квартиру у метро «Академическая». Встречаться у Ларисы они не могли, так как она жила с матерью и сыном от первого брака. Именно этой квартирой пользовался и Синицкий, не даром, конечно, а за деньги. Всем было удобно, только надо было следить, чтобы женщины ненароком не столкнулись, а то пошли бы всякие сплетни да расспросы.
Аркадий Ильич подошел к Синицкому, взял его за пуговицу пальто и рассмеялся:
– А-а, Ленечка, вчера не в свое время приходил, играет живчик-то, все на здоровье жалуешься, а самто ого-го!
– Ты о чем, Аркадий? – Синицкий вдруг вспомнил про коньяк.
– Ты извини, Леня, мы с Ларисой сорвались вчера пораньше, я знал, что никого не будет, а приходим – ты был. Ты уж прости, дорогой, но коньячок-то мы твой выпили, так хорошо пошел.
– Да ладно, ничего страшного. – Синицкий улыбнулся и поспешил к себе.
В обед Валя подошел к Надеждиному столу.
– Черт, какая петрушка получается. Там еще никак не разобрались, так еще вот с Леной такое. Хорошо хоть милиция не шастает.
– Милиция, наверное, в больнице расспрашивать будет, а мы теперь, Валя, так и не узнаем, что же там в щитовой было, закрыта была дверь или открыта.
– Да, вот прямо перед глазами стоит: я вошел, у меня-то дверь открыта была и ключ в дверях, а он там удавленный петлей и узел на боку в шею врезался.
– Узел, говоришь? – Надежда что-то соображала. – А ты помнишь, какой узел был? Ну, как бы ты стал петлю вязать, если бы вешаться собрался?
– Типун тебе на язык! Зачем это?
– Давай, вяжи, вот попробуй на этом шпагате. Я бы сама попыталась, да мы узлы по-другому вяжем.
– Да уж вы, бабы, вечно норовите все на бантик завязать. Вот, смотри. Сначала делаешь маленькую петельку, вот так перекидываешь, а потом вот сюда продергиваешь.
– И там такой же узел был, в эту же сторону?
– Да, там веревка потолще была, узел сбоку, но точно такой же, а что?
– А то, что Никандров был левша, а когда в школу пошел, его быстро в правшу переделали, ручку в правую руку – и вперед! Это сейчас с левшами возятся, считается, что они талантливые, а раньше всех под одну гребенку. И он мне сам говорил, что правой рукой он только ест и пишет, а все остальное делает машинально, как будто левая рука у него главная. Значит, как бы он этот узел завязал?
Валя попробовал так и этак, потом покачал головой:
– Нет, я точно помню, такой был узел, как в первый раз. Это что же получается, а, Надежда?
– Не знаю, Валя, страшно мне.
Услышав от своей секретарши о Лениной смерти, Синицкий едва устоял на ногах. Кое-как дойдя до своего кабинета, он заперся изнутри, трясущимися руками достал из своего стола бутылку коньяку и стакан, кое-как налил, выпил, расплескав половину и совершенно не чувствуя вкуса. Состояние было такое, будто его ударили кувалдой в солнечное сплетение. Он распахнул окно, но воздуха все равно не хватало. Тогда он надел пальто, с трудом застегнулся и торопливо вышел из кабинета, чуть не бегом по коридору (кто-то его удивленно окликал, но он только отмахивался – потом, потом!) – через проходную – на улицу. Он долго шел куда-то, не разбирая дороги. Что гнало его? Раскаяние? Горе? Он понял со стыдом, что это страх.
Сущенко! Вот кто опасен. И баба его. Они моментально все вычислят, сложат два и два. Они сразу сообразят, что он с Ленкой вчера на квартире встречался и коньяк пил. И пойдут всем трепаться, баба, Лариска-то, – это уж точно! А как до всех дойдет, да в милицию кто-нибудь стукнет, да как начнут его в милицию таскать и допрашивать, да что там делали, да что пили! Мало того что и на работе все узнают, и жена. Это бы еще ничего, ну что жена, покричитпокричит для порядка да успокоится. Это-то он сможет уладить, а ну как обнаружат у Ленки яд в организме, ведь у них там вскрытие делают небось?
Он осознал внезапно, что это он, он сам, своими руками, дал ей яд и она от этого умерла. И никакого шока от страха и от лекарств, как тут все на работе говорят, это он, Синицкий, отравил ее чертовой таблеткой. И об этом очень просто могут узнать, когда этот придурок Сущенко начнет болтать. Черт его дернул связаться с ним из-за квартиры! Думал, так удобнее, платить меньше, и хозяин квартиры его не знает, Сущенко с ним договаривался. Вот теперь и влетел.
Синицкий остановился у какого-то подъезда, в глазах потемнело, к горлу подступила тошнота. Что же делать, Господи, что же делать? И, только увидев, куда он пришел, Синицкий понял, что давно уже знает, что делать. Он стоял в темном дворе-колодце перед железной дверью в полуподвал. Здесь была котельная, куда они один раз приходили с тем самым человеком. Синицкий постучал, сначала негромко, потом – громче, потом – ногами изо всех сил. Его трясло, глаза заливал пот. Наконец изнутри раздался скрежет засова, дверь приоткрылась, показался тщедушный, синий от пьянства мужичок.
– Ну, чего гремишь, чего надо?
– Халява здесь?
Мужичок изменился лицом, отступил назад, давая Синицкому войти, и крикнул за спину:
– Халяву ему, вишь ты, подавай!
Синицкий вошел внутрь. С улицы он как бы ослеп и вдруг оказался в жуткой темени с пляшущими в глубине языками пламени – вот он и ад уже, настоящий ад, которого он вполне достоин! Но в следующий момент глаза привыкли, а кто-то большой и темный захлопнул заслонку печи и повернулся к нему лицом. Синицкий узнал это обрюзгшее безволосое бабье лицо, бледное, как сырая картофелина, эти мощные покатые плечи и длинные, как у гориллы, руки.
– Здорово, Халява. – Он попытался придать голосу твердости, но не больно-то получилось.
Халява глядел на него исподлобья, мрачно и подозрительно.
– Ты меня не узнаешь, что ли? Я с Винтом приходил.
– Много тут всяких ходит. Со всякими не наздороваешься.
– Дело у меня к тебе. Можно тут говорить?
– Тут-то можно, – Халява зыркнул на тщедушного алкаша, и тот как в воздухе растворился, – да ты-то что еще скажешь. Мы послушаем.
– Надо двоих... ну, ты понимаешь, это самое... Мужика и бабу. Иначе мне кранты. А через меня и Винту хуже будет.
Синицкий говорил простыми словами, ему казалось, что так до Халявы скорее дойдет вся важность дела.
– Да что ты за птица такая, чтобы из-за тебя ногами дрыгать? Чем двоих мочить, я лучше тебя сейчас ломом приложу да в печку и оприходую!
Синицкий отшатнулся, но постарался сдержать ужас.
– Я заплачу. Я хорошо заплачу.
– Конечно, заплатишь. Это уж будьте уверены. Ладно, говори, когда и где. Я помозгую.
– В понедельник они точно там будут. После выходных им всегда невтерпеж. В понедельник надо дело делать.
После обеда сотрудники отдела собрали деньги на похороны Лены. Валя поймал Надежду в коридоре.
– Надя, надо деньги Лениному мужу отвезти. Поедем со мной, я на машине.
Надежда нехотя согласилась.
– Что это ты сегодня на машине, ты ведь зимой не ездишь?
Когда подъехали к дому Лены, Валя помялся, а потом сказал, отводя глаза:
– Может, ты сама сходишь? Неловко мне, понимаешь, вроде я во всем виноват, послал туда Лену. Сходил бы сам, ничего бы, может, не случилось.
Надежда была сердита на Вальку за то, что все неприятное он переложил на нее, как обычно делают все мужчины, и сказала:
– Вот и сходил бы, чего ж не пошел?
– Говорят же, на тебя загляделся.
– Да отвяжись ты! – Она с силой хлопнула дверцей.
У Лены дома была одна свекровь – здоровая тетка с крашенными хной волосами и металлической коронкой сбоку огромного рта. Надежда извинилась, представилась, тетка пригласила ее на кухню. Надежда отдала деньги, собралась уходить, но Ленина свекровь вдруг предложила ей чаю, и что-то заставило Надежду согласиться, хотя тетка эта была ей неприятна, потому что она помнила, как Лена жаловалась на свекровь, что та буквально не дает ей жизни и все время пытается их с мужем поссорить. Отхлебнув чаю, Надежда осторожно поинтересовалась, известна ли причина Лениной смерти. Свекровь поджала губы.
– Говорят, что отравление каким-то сильнодействующим лекарством, а в больницах открещиваются, клянутся, что ничего такого они ей не кололи. – Раздражаясь, она постепенно повышала голос. – Сами небось что-то не то сделали, а теперь репутацию берегут. А сын меня во всем обвиняет. Я, что ли, ее чем-то накормила? А если сама она, то с чего это, интересно знать? Жила на всем готовом, я и за ребенком присмотрю, и обед сделаю, и в квартире приберусь.
