Даниэль Пеннак - Господин Малоссен
Молчу.
– Но сейчас я уже могу объяснить и смерть господина Бернардена. Он вас предал, и вы ему отомстили. Вполне допустимый мотив. Особенно если принять во внимание цену, за которую был продан этот фильм. Сумма, которая указана в контракте. И перечислена на счет господина Бернардена… Да, мы и это проверили.
Молчу.
– Цифра весьма внушительная, надо признаться… Не фильм вам нужен был, господин Малоссен, вы на этот клад позарились!
Он умолк.
Потом сказал, мечтательно:
– Вы только подумайте! Следователи передают мне доказательство, которое должно было бы подтвердить вашу невиновность… и тем самым подсказывают мне настоящий мотив этой расправы! Уж так их выучили, не обессудьте…
***Он сунул мне под нос то, что напечатала машинка у меня за спиной.
Я не стал подписывать.
Я поднялся и вытянул вперед руки, подставляя их наручникам жандарма, исполняющего обязанности моего ангела-хранителя.
Лежандр жестом удержал меня.
– Еще одно, господин Малоссен.
Он нажал на кнопку переговорного устройства.
– Введите, – сказал он аппарату.
И, обращаясь ко мне, добавил:
– Кое-кто очень хотел вас видеть.
Вошла какая-то высокая девица в розовом костюме, в наручниках, но с перманентом. Костюм был не первой свежести, но очень ей к лицу, как те дипломы, которые всегда котируются. Увидев меня, дылда расплылась в светской улыбке.
– Бенжамен! Как ты? Сколько уже времени прошло с нашей последней встречи?
У нее был голос маленького мальчика.
– Как семья? Тебя навещают?
Не помню, чтобы у меня была такая родственница, ни по маме, ни по папе.
– Верден все так же плачет, когда Это-Ангел хочет есть? А Джулиус уже вышел из своего эпилептического припадка?
И тоном искреннего сочувствия:
– А как мама, по-прежнему не притрагивается к еде?
XII. В ЗАТОЧЕНИИ
(В НАСТОЯЩЕМ ВРЕМЕНИ)
Судебная ошибка – это всегда шедевр последовательности.
47
МОЙ ТЮРЕМЩИК
Тюрьма – это настоящее. А настоящее – это то, от чего пытаются бежать те, кто находится в тюрьме. Нет большего наказания, чем это.
Он в этом мастер, Фосиньи, директор моей тюрьмы, – говорим в настоящем, чтоб он им подавился! У него простые мысли. Он прирожденный воспитатель.
– Что, господин Малоссен, рады вновь оказаться в стенах Шампрона?
Хитростью ли Лежандра или по случайному распределению в канцелярии, но я сейчас нахожусь именно в Шампронской тюрьме, там, где наш дядюшка Стож окончил дни свои в компании Вергилия.
– Я тут слышал, что вы любитель взрывчатки, Малоссен?
У Фосиньи широкие плечи, серые глаза, густые брови. Он говорит вам ужасные вещи, смысл которых слащаво сглаживается его средиземноморским произношением.
– Бомбы в Магазине, несколько лет назад, теперь эти, в Веркоре… самопальные, с замедленным действием, зажигательные… похоже, вы предпочитаете именно бомбы, и от молодых ногтей, я полагаю.
Фосиньи мило улыбается, не сводя с меня серых глаз.
– Страсть к бомбам… Заметьте, я это понимаю… биение сердца во время установки, внезапность вспышки, грохот взрыва, раздающееся пространство, дождь обломков из поднявшихся туч дыма, потрескивающие язычки пламени… довольно красиво.
Фосиньи – это здешний метеоролог, который обещает вам конец света с ясным солнышком в интонациях.
– Я вас вылечу, Малоссен…
Я не знаю, когда Фосиньи обращался ко мне с этой своей речью в качестве общеукрепляющего. Вчера? Месяц назад? Десять лет? Ко всем прочим положенным временам изъявительного наклонения Фосиньи добавил еще одно, которое можно было бы назвать настоящее в настоящем. Это время грез охранников тюрьмы, настоящее неизбывного сожаления, зуб, вечно ноющий под бормашиной угрызений, бесконечное мгновение агонии, конец бесконечности, когда мертва всякая надежда, даже надежда на смерть… настоящее в настоящем, по Фосиньи, это время пытки.
Я не знаю, когда говорил со мной Фосиньи.
Я не знаю ничего, кроме своей камеры.
О, моей камере в Шампроне могли бы позавидовать и честные граждане. Я так и слышу возмущенный возглас этого честного гражданина. Непорядок! Какая расточительность! Представьте вот, опасных преступников держат в памятнике архитектуры! Вековая постройка с высокими сводами! Даже нет решеток на окнах. Небьющиеся стекла! Камера с видом на колосящиеся поля, вы только задумайтесь на секунду! Убийцы любуются природой! Кретоновые шторы – для защиты от прямых солнечных лучей. Еще и телевизор в придачу!
– Я принял эту тюрьму как культурное учреждение, Малоссен, и сделал из нее учреждение воспитательное. Культура, которая не воспитывает, это опасный криминогенный фактор! Вспомните классические примеры: Жюльен Сорель, Раскольников… Мой предшественник, господин Сент-Ивер, которого вы хорошо знали, не учел этого аспекта проблемы. Что ж, идеалист…
Фосиньи это вам не Сент-Ивер – ныне покойный бывший директор Шампронской тюрьмы и первый возлюбленный Клары, – этот твердо стоит на земле и смотрит вам прямо в глаза.
– Сегодня главное и основное в нашей культуре, хотим мы того или нет, передается посредством телевидения. Но снаружи телевидение – первый подстрекатель преступлений. А вот здесь, у нас, оно стоит на службе педагогики. Вы любите телевидение, Малоссен?
В каждой камере – по заключенному, каждому заключенному – по телевизору. На общественные средства! На ваши, кровные! Да, мадам. Да, мсье. Это при помощи ваших медяков телевизор замуровали в стену моей камеры. Это на ваши деньги его заплавили в прочный пластик, который делает его неуязвимым. Это ваш презренный металл соединяет отдельные точки, выводя их на панель управления Фосиньи. И это Фосиньи, чиновник, оплачиваемый из вашего кармана, включает твой телевизор в любой час дня или ночи, сна или бодрствования, на несколько секунд или на целые часы, и ты не можешь ни сделать потише, ни переключить программу, ни вырубить вообще из розетки.
В первый раз от неожиданности я прижался к стене. Мне показалось, что взорвалась Шампронская тюрьма. Что ее построили на вулкане, и что началось извержение, и что стены вот-вот обрушатся на наши грешные головы. Но нет. Это просто включился телевизор. Восхитительный взрыв, там, наверху, на экране, бесконечно отраженный четырьмя стенами моей камеры. И с того момента стали повторяться эти первые разы. Настоящее по Фосиньи. Моя камера все время взрывается. В этом и состоит вся идея Фосиньи. Вы любитель взрывов, Малоссен? Получайте! Моя камера стала эпицентром непрерывной бомбежки. В моменты затишья остается лишь дрожать, ожидая возобновления военных действий. Разумеется, можно не смотреть на экран, но от звука никуда не денешься, даже спрятавшись под матрас. Все, что когда-либо взрывалось на пленке, с тех пор как кино стало звуковым, теперь взрывается в моей камере. Оружейные склады, частные дома, нефтеперерабатывающие заводы, сейфы, заминированные машины, мост через реку Кваи, остров капитана Немо, моя камера взрывается двадцать четыре часа в сутки – простая идея Фосиньи. Клин клином. Лечение сверхдозами. Полагаю, что насильникам он прописал крики терзаемых женщин, убийцам – хрипы перерезанных глоток, а зачинщикам массовой бойни – горы трупов…
Результат одинаков для всех заключенных: телефобия, застывший взгляд, тупая механическая поступь в час ежедневной прогулки, непрекращающаяся дрожь во всем теле, кое у кого эпилептические припадки, нетронутые тарелки в столовой.
Случаются и сцены панического страха, по дороге обратно в камеры, упираются, не хотят идти, но убедительность дубинок Фосиньи весьма эффективно дополняет его педагогический проект.
Захлопывается дверь.
Поворачивается ключ в скважине.
Закрывается глазок.
Тишина.
Я.
И телевизор, там, наверху.
48
ДУХ ЧАСОВОГО
К настоящему моменту я, верно, сошел бы с ума или повесился, как некоторые, на спинке своей кровати, на оконной щеколде, на трубе батареи. Только тут вмешался Фосиньи со своим благодеянием.
– Я оставил для вас особую камеру, Малоссен, в которой содержался ваш друг Стожилкович. Вы помните Стожилковича? Тот, что вооружил престарелых дамочек Бельвиля и собирался перевести Вергилия на сербско-хорватский? Он скончался здесь, у нас, в прошлом году.
Они убрали стол, стул, словари и корзину для бумаг, но я все равно сразу же узнал эту камеру. И мой дядюшка Стож поселился во мне, как только я поселился у него. И вовсе не воспоминание о Стожиле внезапно захватило меня, а он сам, лично. Не его облик и не звук его голоса (Фосиньи конфисковал мои глаза и уши), но само существо его проникло внутрь меня, тончайшая, наполненная смыслом эссенция его существа, его запах, этот душок, который следовал за ним по пятам, как тень, и окружал его со всех сторон, как будка часового, стоило ему где-нибудь остановиться на минуту. Честно говоря, я узнал камеру старика Стожила, мгновенно учуяв его амбре. Стожил уступил мне свою будку. И я заперся там, оклемавшись немного от первых взрывов. А потом пришел его голос, внутренний голос, который не могли перекрыть никакие извержения.
