Б/У или любовь сумасшедших - Ольга Романовна Трифонова
— Значит, в Америке?
— Не перебивай. Это третье условие. В Америке, — он подчеркнул «в Америке», — есть еще одна программа — «Эдванс рисёрч проджект Эйдженси» — Треугольник Раллей. Самая мощная наука и медицина в мире. Контроль над интеллектом. Можно изменить мировоззрение. Можно стереть личность и перепрограммировать ее. Работы ведутся с 1973 года.
— Ну и пускай себе. Идем, ты озяб.
— Ага. Уже начинаешь бояться. Это хорошо. Это важно. Это говорит о том, что твоя умненькая головка вспомнила про людей, называемых экстрасенсами. Угадал?
— Угадал. Но я не боюсь.
— Погоди.
— Мне нечего бояться. Я не делала ничего такого, что нужно стереть, как ты говоришь.
— Тепло.
— Что тепло, ты уже посинел.
— Не-ет… Я не хочу синеть. Я хочу вырваться. Я не дамся.
— Тебе надо отдохнуть. Давай уедем куда-нибудь? Хочешь — в Прибалтику? У Вии есть хутор, там озеро, будем топить печь, читать книги, я буду чистить рыбу…
Через несколько лет она оказалась на этом хуторе с Кольчецом, и это были самые гнусные дни в ее жизни. А теперь молола чепуховину и судорожно прикидывала: «С кем посоветоваться? Кому показать? Ведь он так знаменит, что анонимность исключена… Есть тихая, незаметная Дина, великолепный специалист, и она не подведет, не выдаст».
— Давай пригласим сегодня мою очень близкую подругу, я сделаю пиццу, выпьем как следует, лучшая релаксация.
— Подруга — психиатр? Из твоего ведомства?
— Я боюсь за тебя.
— Правильно боишься, потому что есть еще вот такое действенное средство — виброгенератор ультразвуковых колебаний. Хорош для разгона массовых демонстраций, или — мощный импульс поляризованного света, радиоволны, инфразвук, СВЧ, лазерные лучи, компьютерные программы типа «ауток-зет» и «камак». Инфракрасные лучи — для больших масс людей. Испуг, дрожь, обморок и даже эпилепсия. О нейролептиках умолчу, это твоя стихия. Один ЛСД чего стоит. Прапамять, темное звериное…
— Хватит!
— Да, я тоже так думаю. Но вот что важно: понимаешь ли ты, что мы во власти зомби. Замкнутый круг: нами правят зомби, которые хотят продуцировать других зомби… Вглядись в экран телевизора, вслушайся, оцени походки, жесты, модуляции голоса, разве…
— Не надо, пожалуйста, я не хочу. Я… боюсь.
— За кого?
— За тебя и за себя.
— А за кого больше?
— По-разному.
— Решила, что у меня поехала крыша?
— В это невозможно поверить.
— А ты не в «это» поверь, а мне поверь.
Его резкость, агрессивность, эти неожиданные перепады настроения подтверждали диагноз. Была нужна Дина, во что бы то ни стало показать Дине.
— Ну что, поехали? — спросила спокойно.
— И это все? Все, что ты можешь…
— Ты возбужден, устал.
Сзади что-то ударилось в стену, словно камешек бросили. Ирина испуганно оглянулась.
— Идем отсюда, — резко сказал он. — Действительно, холодно и слишком много народа.
Вокруг никого не было. Ирина с ужасом подумала: «Это конец. Конец его, конец нашей любви. Конец моей последней надежды на счастье».
По дороге в Москву она с тупой настойчивостью уговаривала его позвать Дину. Несчастная идиотка. Она ничего не понимала, как не понимала долго потом о Кольчеце, что живет с психически больным человеком, параноиком. Жалкая дилетантка, трусливая улитка.
Он решительно отказался от участия Дины в ужине. Залез в горячую ванну. Намыливая мочалкой его плечи, грудь, она обнаружила, что крапивницы как не бывало.
— Вот что значит посещать святые места, — сказала она весело, — твой недуг как рукой сняло!
— Не надо! — отстранил он ее руку, скользившую вниз, — извини.
Они здорово напились, и впервые он стал неким приносящим блаженство, с мохнатой, пахнущей шампунем грудью, с мускулистыми ногами и твердыми ягодицами.
Он прожил у нее три дня. Готовил обеды, починил все замки, разболтанные дверцы шкафов и даже безнадежно текущий механизм унитаза. Она бежала с работы как угорелая, боясь, что не застанет его, что он исчезнет. Но он открывал дверь на условный звонок, распахивал полосатый махровый халат, и она утыкалась замерзшим носом в черную поросль на груди.
Странные были эти три дня. Надоедали молчаливые звонки по телефону, и время от времени в комнате раздавался звук, будто лопалась струна. Леня усмехался и запевал:
— Две гитары за стеной жалобно заныли,
с детства памятный напев,
милые, не вы ли.
— Милый друг, не ты ли, — поправляла она.
— Да какой он мне друг, — говорил одно и то же, — нет у меня друзей. Ты — мой друг, моя жена, моя сестра, моя мать. Я как Ондрий, помнишь, как он говорил…
И, не давая ей ответить, целовал, целовал, целовал… Он все время перебивал ее в эти три дня, то вот так, делая ее бессловесной, то запевая: «Нет, я не Ондрий, — я другой, еще неведомый изгнанник, как он, гонимый миром странник, но только с русскою душой».
Они напивались каждый вечер. Это были благословенные времена, когда без талонов почти на любом углу торговали спиртным.
Леня сказал:
— Ты уж извини, побалуй меня, не посылай на угол, ладно?
— Господи! Какая проблема!
Она была счастлива, что успокоился, не вспоминает больше обо всех этих жутких программах, не говорит страшных слов «стереть», «промывание мозгов»…
Только однажды ночью прошептал в самое ухо: «Никогда, никому, ни за что».
В ту ночь она сама попросила его о том, в чем отказывала, стыдясь, зря отказывала!
Его огорчение развеселило ее:
— Ну ты что! Лиха беда начало. Вот вернешься из Новосибирска, и я все долги отдам, — пообещала, уткнувшись лицом в подушку.
— Ничто не сделает бывшее не бывшим. Если бы ты могла поехать со мной в Новосибирск, тогда другое дело.
— Я не могу, ты же знаешь, что творится в клинике, никто меня не отпустит, вот если бы ты стал директором, как говорит молва…
— Говорят, ну и пусть говорят.
После Новосибирска он не позвонил. Она ждала каждый вечер, сидя у телефона и тупо глядя в экран телевизора. Потом был молчаливый звонок, а утром она узнала, что в Новосибирске у него был совершенно открытый роман с какой-то барышней-аспиранткой, а приехал домой к жене, видели их в «Березке» на Кропоткинской, она — в норковой шубе и валенках — очень шикарно. Он, как всегда, неотразим. Рассказывала Арцеулова, впившись в нее, как удав, своими стоячими змеиными глазками. Ирина, развалившись в кресле,
