Дарья Донцова - Али-Баба и сорок разбойниц
Я попытался отшутиться:
— Ну сколько мне еще осталось! На мой век этих глаз хватит.
Сказал и горько пожалел об этом. Муся моментально захлюпала носом.
— Я не переживу вашей кончины! — зарыдала она.
Пришлось утешать горничную, и теперь ради ее спокойствия мне приходится лежать вечером при свете прожектора. Ей-богу, я все больше и больше прихожу к выводу, что наша Ленка, тоскующая сейчас со сломанной ногой в больнице, не самый плохой вариант домработницы. Да, она мерзко готовит, плохо убирает, ворчит по каждому поводу и никогда не записывает фамилии тех, кто звонит по телефону в ваше отсутствие. Зато она не мешает вам жить. Муся же безупречна со всех сторон. Перед телефоном у нас теперь лежит блокнот, где корявым почерком написано: «12 числа, месяц февраль, звонил Рогов Константин Борисович, хотел поговорить с Элеонорой. Цель разговора: не сказал». Но почему же мне кажется, что с Ленкой жить комфортней? Нет, человек неблагодарное животное, чем лучше ему делаешь, тем хуже он к вам относится.
Заперев тщательно дверь (кстати, до появления в нашем доме Муси я никогда не пользовался ключом, Ленке и в голову не приходило ворваться в мою спальню, а Муся вполне способна влететь сюда и начать подтыкать одеяло), я мирно сел в кресло, слегка приоткрыл окно и начал курить, слушая радио. Шла передача, посвященная музыке.
— Как ты относишься к группе «Мармелад»? — гнусаво спросила ведущая.
— Прикинь, Маньк, — ответил гость, — эти козлы из «Мармелада» считают, что лабухают музыку! Да это отстой! Не вставляет она меня! Козлятина!
— Ну ты ваще и злой, — восхитилась диджей, которую гость без особых церемоний величал Манькой, — прям весь зашился! А вот Петька из «Мармелада» говорит, что ты, Пашка, говнюк!
— Забил я на его слова, — фыркнул Пашка, — плюнул и растер. Я говнюк? И … со мной! Только Петька кто? Педрила! Ваще у нас одни педики на сцене, только я мужик! Девки, слыхали? Все ко мне!
Из динамика понеслись довольное, визгливое хихиканье ведущей и густой хохот гостя.
— Ну ты, блин, Пашка, приколист, — восторгалась диджей, — я просто описалась!
— Памперсы на эфир одевай, — ржал очень довольный собой Пашка.
Я не стал слушать, чем закончится эта восхитительная передача, и выключил приемник. Наверное, я начинаю стареть. Один из признаков утраты молодости — это заявление: «В мое время молодежь была иной». А и правда иной! Впрочем, и радио вещало по-другому. Вышеупомянутых Маньку и Пашку в приснопамятные советские времена не допустили бы к микрофону даже на пушечный выстрел. Да и прямых эфиров тогда не было. Хотя и раньше случались разные казусы, смешные оговорки и нелепицы.
Я, будучи одним из редакторов толстого журнала, подрабатывал на радио, писал для эфира обзоры литературных новинок и частенько появлялся в большом мрачно-каменном доме на Пятницкой улице. Очень хорошо помню одну замечательную историю.
В те годы все материалы, которые предстояло озвучить в эфире, обязательно проходили цензуру и тщательную проверку. Читало их огромное количество народа: редактор, зав. отделом, завершал цепь проверяющий, так сказать, «свежая голова». Человек, озвучивавший текст у микрофона, не имел права добавлять никакой отсебятины, как напечатано — так и читай. Отступившему от этого правила грозило увольнение. Сейчас, когда диджеи высказывают все, что у них на языке, трудно себе представить, в каких жестких рамках работали в коммунистические времена их коллеги.
Так вот, придя в очередной раз на Пятницкую, я столкнулся с Колей Мамоновым. Бледный Николаша трясущейся рукой хлебал из мензурки валокордин.
— Что случилось? — испугался я. — Врача позвать? Сердце прихватило?
Мамонов навалился на меня:
— Пошли покурим, сейчас расскажу.
Мы пришли в курилку, и он выложил дивную историю. Он в числе прочих готовил передачу на тему религии. В те времена это была обличительная программа с девизом «Бога нет». Но Николай человек верующий и старался по мере сил делать программу хорошо. Он придумал хитрый ход, рассказывал весьма подробно эпизод из Библии, растолковывал его, а потом бросал вскользь фразу:
— Вот как церковники оболванивают простых людей.
Самое интересное, что ему все сходило с рук. Так вот, написав текст очередной передачи, Николя отнес его машинистке. Там была фраза: «Входит служка, отдает митру архиерею». Для тех, кто не знает, поясню: митра — это такая шапка, часть облачения архиерея.
Машинистка то ли не разобрала почерк Николаши, то ли опечаталась, но к редактору текст отправился в таком виде: «Служка отдает литру архиерею». Редактор возмутился и исправил текст: «Служка отдает архиерею литр водки». Бумажка пошла по кругу дальше и добралась до главного проверяющего. Тот сначала раскричался:
— Пошлятина, такое нельзя выдавать в эфир! — Но потом успокоился и заявил: — Впрочем: обличение пьянства в среде попов хорошая тема, только мне не нравится слово «литр». — Он схватил ручку, и фраза приобрела такой вид: «Служка отдает чекушку водки архиерею». Затем на текст легла виза, и бумажонка, совершив круг, вернулась к Николаше. Тот, схватившись за сердце, увидел, как слово «митра» было сначала превращено в «литру», потом трансформировалось в «литр водки», затем стало «чекушкой». Главного редактора не было на работе, пока текст «шел» к Николя назад, начальство убыло на очередное совещание. Совершить обратное превращение «чекушки» в «митру» мог только верховный главнокомандующий на радио. Бедному Николаше по правилам надлежало записать для эфира безумную фразу про архиерея и бутылку «огненной воды». Мамонов мучился, переживал, но в конце концов нарушил предписания и прочел предложение в первозданном варианте. Честь архиерея была спасена. Интересно, сколько бы минут сумели проработать при прежних порядках на радио самозабвенные грубияны Маня и Паша? Да, я определенно старею, вот уже начались ностальгические воспоминания о молодости…
— Ваня, вставай, — раздалось в комнате.
Я рывком сел и пару секунд очумело смотрел на часы. Наконец я понял: семь утра. Заснул я вчера просто мгновенно.
— Ваня, — стучала в мою дверь Нора, — быстро открывай, ну сколько можно спать?
Я вскочил, накинул на себя халат и распахнул дверь. С недовольным видом Элеонора вкатилась в комнату.
— С каких пор ты решил баррикадироваться? — сердито поинтересовалась она.
— Ну… Муся…
— Ясно, — оборвала меня Нора, — можешь не продолжать. Так, я все поняла!
— Вы о чем?
— Знаю, вернее, предполагаю, где Ирина! — торжествующе заявила Нора. — Осталось уточнить мелкие детали. Немедленно поезжай в «Голубое солнце», там…
— Сейчас семь утра, — осторожно напомнил я.
— Четверть восьмого, — не преминула настоять на своем Нора, — пока ты провозишься в ванной, пока позавтракаешь…
Услыхав последний глагол, я вздрогнул:
— Я просто хлебну кофе!
— Так нас и отпустят, — печально вздохнула Нора, — там уже оладьи жарят! Кстати, Ваня, ты толстеешь! Растешь, как на дрожжах! Ешь меньше, занимайся спортом, не сиди на одном месте! Давай собирайся! Оденешься — приходи в кабинет, я расскажу тебе, что предстоит делать.
Я молча поплелся в ванную. Нора, как все женщины, обладает просто железобетонной логикой. Ну каким образом можно соблюсти диету, имея в доме Мусю и Ореста Михайловича? И когда заниматься спортом, если весь день, высунув язык, я ношусь по городу?
Уложив в себя гору оладий, обильно сдобренных сметаной, вареньем и сгущенкой, я, ощущая себя Гаргантюа, поехал в «Голубое солнце». Нора велела всенепременно выполнить две задачи. Во-первых, попытаться поговорить с Катей и, во-вторых, познакомиться с работой шахматного кружка.
— Узнай, — строго внушала мне Элеонора, — чем они там занимаются, потолкайся на занятиях…
— Зачем? При чем тут шахматы?
— Есть у меня мыслишка, — загадочно ответила Нора, — кстати, книга «Люди и игры» есть в моей библиотеке, спасибо госпоже Базилевич за идею, ладно, потом все тебе объясню, сейчас некогда.
В «Голубом солнце» меня встретили как родного. Ираида Сергеевна, улыбаясь, сообщила:
— Иван Павлович, чем бы вы хотели заняться? Сразу сядете за изучение историй болезни? Или начнете прием больных?
— Лучше я с бумагами посижу, — испугался я.
— Конечно, дружочек, — согласилась главврач, — как там Аристарх Владиленович?
— Спасибо, — бойко ответил я, — дядюшка чувствует себя прекрасно.
Меня отвели в кабинет и посадили у компьютера. Два часа мне пришлось провести в томительном безделье. Потом, когда я уже совсем было собрался выйти, появилась Ираида Сергеевна.
Она покусала нижнюю губу, потом сказала:
— Уважаемый Иван Павлович, вы мне сразу понравились!
— Взаимно, — галантно ответил я.
