Карл Хайасен - Купание голышом
– Черта с два мы не обязаны.
Корбетт Уилер, все еще глядя на воду, присвистнул:
– Я бы на твоем месте не выжил.
– Ты бы на моем месте, – парировала Джои, – не вышел замуж за урода, который скинул бы тебя за борт.
Ее брат пожал плечами:
– Отношения между людьми – сложная штука. Потому я и предпочитаю скот.
Странахэн наблюдал за извивающейся вереницей буксиров, барж и рыболовных судов. Перекрестные волны разнообразят его поездку на ялике.
– Ты арендовал все судно? – спросил он Корбетта Уилера.
– Только на ночь.
Джои спросила, во сколько это ему обошлось, и Корбетт посоветовал ей не лезть не в свое дело:
– Один двигатель все равно на ремонте, так что круизная линия была просто счастлива. Завтра они сдают нижнюю палубу для бар-мицвы[52]!
Джои надела бейсбольную кепку и солнечные очки, чтобы ее не узнали члены экипажа. Если верить газетам, после ее исчезновения Чаз предоставил фотографию, которую размножили и раздали всем, от капитана до юнги.
Она подняла пару больших пакетов из магазина:
– Мик, ты готов?
– Может, сначала по коктейлю? – жизнерадостно встрял ее брат.
– Аминь, – произнес Мик Странахэн.
Тул сел у кровати Морин и прошептал:
– Эй, привет.
Ее глаза наполовину открылись. Когда она улыбнулась, Тул заметил, что ее губы покрылись пятнами и обветрели. На секунду он заподозрил, что она заболела из-за мяса аллигатора, которое он принес в прошлый раз.
– Чё случилось? – спросил он.
К ее ноздрям вела кислородная трубка. Над перилами кровати висел пластиковый пакет с жидкостью, которая через другую трубку капала в дырку на ее правой руке.
– Самочувствие изменилось, – еле слышно произнесла она.
Тул попытался сглотнуть, но обнаружил, что не получается. Он посмотрел на жестянку у себя на коленях.
– Я тебе лимонного пирога принес.
– Спасибо, Эрл. Может, попозже.
– Чё творится? – Он был встревожен и сбит с толку.
– Ничего не творится. Все идет так, как должно идти.
– Чё – все? Чё должно идти?
– То вверх, то вниз, Эрл, – сказала Морин. – Хорошие дни, плохие дни.
Она потянулась и разгладила блестящую шерсть на его руке. Он так крепко вцепился в кровать, что побелели костяшки.
– Как твой охранный бизнес? – спросила она. – Расскажи, как вчера прошла твоя важная встреча?
– Отдохни, – сказал Тул. – Больше не разговаривай.
Он положил пирог на тумбочку и сгреб телевизионный пульт. Он листал каналы, пока не нашел передачу про белых пеликанов, – подумал, что пеликаны могут заинтересовать Морин. Он вспомнил, как она рассказывала, что любила наблюдать за птицами, пока не заболела. Вспомнил, как она говорила про тот день, когда заметила краснолобого дятла, он вроде красноголового дятла, только их на земле почти не осталось. Поэтому Тул решил, что не ошибется, если выберет передачу про птиц.
И действительно, Морин тут же оторвала голову от подушки и устроилась повыше.
– Ты слышал, Эрл? – спросила она. – Оказывается, белые пеликаны мигрируют из Канады до Флорида-Бэй.
– Чтоб мне провалиться, – подтвердил Тул.
Морин зашлась влажным кашлем, и Тул встревожился. Он усадил ее прямо и похлопал между лопатками, отчего она только застонала. Он осторожно уложил ее обратно на подушку. Медсестра, которая услышала кашель и стоны Морин, вошла в палату и спросила у Тула, что он тут забыл.
– Все в порядке. Это мой племянник, – сказала Морин, медленно переводя дыхание.
Медсестра, маленькая латиноамериканка, пыталась увязать выдающееся телосложение Тула с его белым медицинским халатом.
– Он доктор, – добавила Морин.
– Да ну? – удивилась медсестра.
– Из Голландии.
Когда медсестра ушла, Морин сказала:
– Вообще-то я не люблю лгать, но, думаю, иначе она позвала бы охранников.
– Где твои родные? – спросил Тул. – Почему они тя не навещают?
– Дочери живут в Корал Тейблс – не ближний путь, а им надо за детьми присматривать. Я вижусь с ними по праздникам.
– Рукой подать, – возразил Тул. – Всего ничё по шоссе. Могли бы приезжать хоть по выходным.
– Тебе не надо еще лекарства?
С некоторым усилием Морин повернулась к стене. Ее сорочка была распахнута на спине, кожа тусклая, восковая. Тул увидел, что все фентаниловые пластыри исчезли.
– Бери, сколько нужно, – сказала она.
– Там ничё нет.
– Да? – Она повернулась обратно и посмотрела ему в лицо. – Мне очень жаль, Эрл. Наверное, их отклеили, когда перевели меня на морфий. – Она глазами показала на пакет. – Поставили мне капельницу, чтобы я не беспокоила больше медсестер, которые, кстати, только и делают, что просиживают свои отвислые задницы, жалуются на никудышных муженьков и почитывают «Нэшнл Инкуайрер».
– Мне наклеек больше не надо, – произнес Тул. – Я просто зашел сказать тебе «привет». – По правде говоря, ему не хватало ее компании. Полнейшая чертовщина.
– По-моему, один валяется в ящике, – сообщила Морин. – Давай, доставай.
Пластырь был еще в упаковке.
«Черт с ним», – подумал Тул и засунул его в нагрудный карман.
– Эрл?
– Ага.
– Тебя что-то беспокоит. В чем дело?
– Все хорошо, – ответил Тул.
– Нет, все не хорошо, молодой человек. Расскажи.
Тул встал.
– Ложись, поспи. – Он решил не рассказывать ей о том, что Перроне застрелил женщину, и обо всем остальном тоже. Морин не поймет, а кроме того, он не хочет ее расстраивать.
Она снова коснулась его руки:
– Никогда не поздно изменить свою жизнь, как говорится, начать с нового листа. Обещай, что будешь об этом помнить.
– Тебе полегчает, – сказал он. – Врачи достанут лекарство посильнее. Я прослежу.
Морин закрыла глаза.
– Послушай, Эрл. Ты о себе должен думать. Жизнь пролетает чертовски быстро. Каждый напрасно потраченный миг – это преступление. – Один синий глаз открылся и уставился на него. – И каждое преступление – это напрасно потраченный миг.
Тул заверил ее, что ни во что не вляпается:
– Скоро я покончу с этой работой и поеду уже домой.
– Но у меня такое плохое предчувствие, – пожаловалась она.
– Ну-ка перестань. Не переживай.
Его раздражало, что он печалится об этой женщине, фактически незнакомке. Она ничуть не напоминала его мать, крикливую и вспыльчивую, первоклассную матерщинницу. И все же, глядя, как Морин натягивает простыни к подбородку, Тул ощутил ту же кошмарную беспомощность, то же тяжелое предчувствие потери, как тогда, когда заболела мать.
– Ты уже сходил к хирургу? – спросила Морин.
– Нет, мэм. У мя куча дел была.
Костлявой рукой она ухватила пучок волос на костяшках его пальцев и принялась выкручивать, пока Тул не заорал.
– Эрл, нельзя разгуливать всю жизнь со свинцовой пулей в заду. Она ограничивает твое мировосприятие.
Тул выдернул руку:
– Чесслово, я этим займусь.
– Это может стать поворотным моментом в твоей жизни, – сказала она. – Эпифанией[53], что называется. Или хотя бы катарсисом.
Он решил, что это хирургические термины для извлечения пули, и пообещал Морин, что назначит операцию, как только у него появится окно в его телохранительском расписании.
– Я еще приду на этой неделе, – пообещал он.
Она тепло посмотрела на него:
– Ты молишься, Эрл?
– В последнее время нет, – признался он. Уже лет тридцать, не меньше.
– Ничего страшного.
– Ладно, мне и правда пора.
– Всякий раз, когда я начинаю терять веру, я смотрю в безбрежное синее небо и практически во всем вижу руку Господа. Ты только представь себе птицу, которая летит всю дорогу от Манитобы до Ки-Вест. Каждую зиму!
Тул машинально повернулся к телевизору. Большая стая белоснежных пеликанов суматошно поднималась в небо с подернутого рябью болота. Чуть-чуть воображения – и можно представить, что это длинный белоснежный пляж разбился на части и унесся вместе с ветром.
– Я б на это посмотрел, – сказал Тул.
Рука Морин вскоре соскользнула с его руки, и по ее тяжелому дыханию Тул понял, что она уснула. Он досмотрел передачу про птиц и выключил телевизор. Когда он покидал больницу, медсестра-латиноамериканка зашагала рядом с ним и спросила, правда ли он племянник Морин.
– Что-то вы не слишком похожи, – заметила медсестра.
– А меня потому что усыновили, – объяснил Тул.
– Ну надо же. Так значит, у себя в Голландии вы врач?
– Нет, доктор, – подчеркнул он.
– А-а.
«Хитрая маленькая сучка, – думал Тул, втискиваясь в «гранд-маркиз». – Думала меня вокруг пальца обвести!»
В пятнадцати милях оттуда, в Национальном заповеднике Локсахатчи, одноглазый мужчина освежевывал мертвую выдру. Высокий мужчина с большими руками, кожа коричневая, как английское седло. Рабочие штаны, военные ботинки, непрозрачная купальная шапочка и потертая футболка с трафаретным непристойно высунутым языком спереди. Серебристые завитки бороды заплетены в косички, кончики зеленые и напоминают мох – на них засохла ряска. На вид мужчина стар и слегка выжил из ума, но двигается с плавной уверенностью спортсмена или солдата – когда-то он был и тем и другим.
