Лев Корсунский - Игрек Первый. Американский дедушка

На самом деле город подумал:

«Пошли‑ка вы все на хуй с вашими ученьями!»

Обладая уникальной профессией, Муха трудился не покладая рук. Возможно, он был единственным связником между тем светом и этим, поэтому его осаждали полчища невидимок. Иногда за потусторонние услуги с ним расплачивались на этом свете, но мостом между двумя мирами он служил бесскорыстно. И нашим, и вашим.

Как он мог, к примеру, нажиться на поручении духа Алевтины — отыскать ее бесприютное тело, сообщить, под каким ковриком спрятаны ключи от квартиры, и телефоны Тининых родителей.

Где может обретаться искомое тело, лишенное всех человеческих связей балерины и не приобретшее Алевтининых?

Задав себе этот головоломный вопрос, многоопытный пограничник с ходу дал на него бодрый ответ: «На панели!»

За несколько ночей поисков Ирины Муха прослыл у местных путан извращенцем, который только присматривается, принюхивается, но никого не снимает. Более того, он вел сам с собой вслух пространные разговоры.

Разумеется, лейтенант Мухин не сообщал непосвященным, что общается с душами усопших проституток, которые охотно залетали сюда по ночам на огонек. Наверно, не хотели терять профессию.

Естественно, их не покупали духи мужчин. О сексе на том свете Муха мог бы рассказывать долго и вдохновенно, но в более подходящем месте, чем международный отель, — в Воробьевке.

В одну из ночей Мухе повезло. В холле отеля он заприметил Алевтину с крохотным, говорливым японцем. Не зная японского языка, пограничник сразу перевел восхищенный лепет клиента: «Крупная женщина! Какая роскошь!»

Японец, несомненно, не был духом, а Муха умел переводить только с потустороннего. Загадка озаботила лейтенанта.

— Как ты его понимаешь? — полюбопытствовал он у Алевтины.

— Так ведь по-нашему чешет!

Успокоившись, псих выполнил поручение Алевтининой души.

Ирина до того была тронута заботой о ней покойницы, что поспешно распрощалась с японцем и отправилась к своим родителям.

Выяснилось, что у Алевтины замечательные родители, с которыми Ирина очень подружилась. Старики, впрочем, не знали, что с ними подружились. Они как любили свою дочь, так и продолжали ее любить.

Многих друзей Алевтины Ирина тоже сохранила. Но со старым любовником порвала всякие отношения.

И почувствовала, что Алевтина ее за это не осуждает. А с маленьким японцем Ирина продлила отношения. И Алевтина снова, как показалось путане, не возражает против такого использования своего тела.

После того, как бывшую балерину окружили Алины друзья, она стала куда лучше относиться к самой себе и к чужой плоти. Прекратила мучить ее в постели со всякими паршивцами.

Со своего японца Ирина перестала брать деньги. Растроганный ее бескорыстием, он принялся делать путане подарки, по стоимости во много раз превосходившие прежнюю почасовую оплату.

Дама стала отказываться от презентов, тогда очарованный японец сделал ей предложение. Когда Ирина его отвергла, неугомонный японец попытался сделать себе харакири.

Хранительница Алевтининого тела уловила, что его хозяйка не против брака с отчаянным самураем. Ирина вообще нередко ощущала ласковое присутствие Ведьмы в жизни. Вероятно, та разрывалась на части между ней и Игреком. Осознав это, балерина подумала, что Тине было бы очень удобно, если бы они с Игреком поселились вместе. Ведьма стала бы их ангелом — хранителем. Но даже ради Алевтины выходить замуж за Долговязого балерина не хотела, а он и думать забыл об удивительной барышне.

От японца Ирина историю своей жизни утаила. Не его это дело. Пожив с ним, бывшая путана обнаружила, что в ее японце скрывается еще один японец. А иногда и два. Случалось, что в нем пробуждался кто-то четвертый.

Впрочем, для того, чтобы хранить в себе много всяких людей, совсем не обязательно быть японцем.

Эпилог

В погожий день конца лета, когда у многих больных случается беспричинная плаксивость, доктор Ознобишин появился в одной из палат своего отделения в Воробьевке.

— Здравствуйте, господа! — радостно приветствовал он пациентов.

Один из господ сосредоточенно рукоблудничал, поэтому прикинулся глухим.

Другой господин опасливо высунул голову из‑под кровати и учтиво ответствовал:

— Бонжур!

Третий господин в знак доверия к доктору подъехал к нему вплотную на ночной вазе. Этот способ передвижения во времени и в пространстве он предпочитал всякому другому.

Но Иннокентия Ивановича больше прочих интересовал четвертый господин.

Долговязый голубоглазый юноша лежал на спине, уперевшись взглядом в потолок, вернее, в то, что было выше крыши… На губах его играла едва заметная победительная улыбка, словно ему в самом деле удалось разглядеть то, что недоступно человеческому глазу.

Чувствуя свою никчемность, доктор Ознобишин подсел на стуле к койке самоуглубленного пациента.

— Как тебя зовут? — с лаской в голосе спросил Иннокентий Иванович.

С недоуменной улыбкой юноша перевел взгляд на доктора.

— Попробуй вспомнить. Вася? Петя? Коля? А может, тебя зовут Игорь? Или Саша? — по реакции больного Ознобишин пытался угадать правильный ответ, но лицо того по-прежнему оставалось отрешенным. — Виктор? Слава? Миша? Гриша? Жора? Вспомни, малыш! Я прошу тебя, напряги мозги. Может, ты Альберт?

Когда малыш вытягивался во весь рост, длинные, жилистые ноги его по колено высовывались сквозь прутья койки. Он ощущал себя новорожденным, который после девяти месяцев в утробе матери, намучившись в согбенной позе эмбриона, может наконец-то распрямить свои члены.

— Как тебя зовут? — допытывался смешной подслеповатый человек с глубокими залысинами на лбу.

— Меня никак не зовут… Меня зовут никак… — мальчик с любопытством прислушался к звукам своего голоса. Едва народившись на свет божий, он уже умел говорить. Такое нечасто случается.

У доктора от огорчения задергалась одна щека. Мальчик подождал, когда к ней присоединится другая, но этого не случилось. Дяденька прижал ладонь к прыгающей щеке, успокоив ее.

В палату вошел немолодой дядя в очках, похожих на пенсне. Белый халат на нем был с чужого плеча «Ну что?» — спросил его молчаливый взгляд доктора Ознобишина.

Иннокентий Иванович тоже ответил одними глазами:

«Плохо».

«Это хорошо!» — последовал жизнеутверждающий ответ.

— Сергей Палыч, — со вздохом обратился Иннокентий Иванович к ряженому. — Мы никак не можем вспомнить, как нас зовут.

— Вы тоже? — удивился долговязый мальчик.

— Да, — согласился Ознобишин. — Но я постарался и вспомнил.

— А ты никак? — с живым участием спросил тот, кого назвали Сергеем Палычем.

— Разве нельзя меня назвать как‑нибудь по-другому?

Сергей Павлович ушел от скользкой темы.

— Что ты делал вчера?

— Вчера я родился, — младенец снова с удовольствием потянулся, после внутриутробного заточения наслаждаясь свободой.

— Я ничего не понимаю! — произнес Иннокентий Иванович шепотом. Наверно, чтоб больной его не расслышал.

— Я тоже! — радостно подтвердил Сергей Павлович. — Как мы назовем нашего малыша? Предлагаю: Вася!

Ознобишин с удивлением поднял глаза на Судакова. Тот торопливо раздевался. Стянув трусы, чекист с достоинством вышел из палаты, прихватив с собой только зажигалку.

Размышляя о внезапном умопомешательстве Судакова, Иннокентий Иванович подошел к окну.

Расчерченный решеткой на квадратики, контрразведчик нагишом миновал больничный сад и вышел на улицу. Поигрывая зажигалкой, он направился к отремонтированному особняку Службы безопасности.

Ощутив холодок в животе, Ознобишин обернулся к мальчику. Губы того беззвучно зашлепали. Доктор скорее угадал, чем услышал дурацкую считалку:

— По Таганке ходят танки… Ходят танки по Таганке…

Новорожденный смотрел на доктора со скептической улыбкой, как на несмышленыша. Иннокентий Иванович предпочел бы выпрыгнуть в окно, чтоб не встречаться со своим пациентом взглядами.

— Как тебя зовут? — спросил Ознобишин, отчего-то испытывая необычное волнение. И снова не услышал ответа, а угадал по слабому шевелению губ:

— Игрек Первый.

АМЕРИКАНСКИЙ ДЕДУШКА

С Георгием Антоновичем Гоголевым с некоторых пор стали происходить странные вещи. Душа его на время как бы покидала тело и возносилась белым облачком в неведомые выси. Тело между тем делало все, что было ему предназначено: вставало по утрам, принимало душ, отправлялось в министерство…

Душа в это время трудилась, вспоминала до мелочей, а вернее — проживала заново всю одиннадцатилетнюю супружескую жизнь с Зоей Сергеевной.