Саша Антонова - Несерьезные размышления о жизни
Я заверещала и завалилась на пол. Тренога, подрамники и скелет выпали вслед за мной. Это был даже не скелет, а мумия. Во многих местах кожа сохранилась, остатки волос стояли дыбом, зубы отчетливо выделялись на безгубом черепе. Ужас сковал мои конечности, и я никак не могла выбраться из-под завала художественных принадлежностей.
На вопль вбежала Глаша и присоединила свой высокий голос к моим крикам.
Эмма Францевна стремительно вошла в комнату и всплеснула руками. Ей удалось не потерять самообладания.
— Прекрати орать, — скомандовала она Глаше.
Вдвоем они освободили меня от человеческих останков, штатива и подрамников и усадили в кресло, где я и сомлела.
На меня напал какой-то столбняк, запоздалая реакция организма на шок. Я все видела, слышала и ощущала, но не могла двинуть ни единым мускулом. Разговор Глаши и Эммы Францевны доносился до меня, как сквозь вату.
— Господи! Кто ж это такой? Откуда? — вопрошала моя бабушка.
— Истлел совсем, бедняга! — сокрушалась Глаша, мелко крестясь. Кто-то его нафталином щедро присыпал, чтобы не пах. От одежды одни лохмотья остались. Так бы легче было определить, с каких времен он здесь обитает… Уж не конюх ли это, которого Ваш первый супруг изволил собственноручно задушить в девятьсот десятом году, когда узрел его в одном исподнем в Вашем будуаре? А может быть это учитель латыни, который из любви к Вам на пари выпил бокал яда? Или Вы кого-нибудь от охранки прятали в девятьсот шестнадцатом, да позабыли вызволить революционера из тайника? Вот он и задохся…
— Не говори ерунды, Глаша. Это, скорее всего, «советские товарищи» кого-нибудь из своих припрятали. После семнадцатого года я здесь не появлялась.
— Да откуда ж они могли знать про тайник?
— Ладно, что теперь голову ломать? Что же делать с ним?
— Как — что? Отпеть, да похоронить по-человечески. Душа его, наконец, успокоится — и прямиком в рай, как невинно убиенный.
— Нельзя по-человечески. Слухи пойдут, милиция приедет, документы проверять будут… Надо Левушку вызывать!
Тут зазвучала электронная мелодия. Эмма Францевна вынула из кармана длинной юбки изящный сотовый телефон и поднесла его к уху.
— Здравствуй, Левушка. Легок на помине. Приезжай, милый. Соскучилась по тебе…
Она закончила разговор и повернулась в мою сторону.
— Глаша, принеси флакон с нюхательной солью из моей спальни.
В носу засвербело от резкого запаха, и я распахнула глаза. Все плыло, как в тумане, а в голове крутилась дурацкая фраза: «Вольному воля, спасенному — рай».
Говорят, после смерти все собаки попадают прямо в рай. Что есть рай? Это нора, где сидит хитрый лис; это кость, от вкуса которой блаженство разливается по всему телу; это простор и свобода выбора без ограничения движения ошейниками и поводками.
А-а-а! Ерунда! Жизнь после жизни невозможна. В двадцать первом веке стыдно верить в эту собачью чушь. Возможно, ее выдумали мои далекие предки, которые занимались браконьерством в Шервудском лесу.
Рай возможен и на земле. Достаточно выбежать на луг и потянуть носом, как проявится лисий след — легкий и быстрорастворимый в аромате утренних трав. Тут уж дело техники: идешь по следу, обнаруживаешь нору, углубляешься в лаз и проходишь все коридоры и повороты согласно нормативам для мастера — золотого медалиста. В конце пути внезапно выясняется, что это была заячья нора. Тоже неплохо…
А кость? Ну, что — кость?! Всего лишь твердое белковое соединение. Тот большой человек, от которого пахло едой и печалью, никогда не откажет в косточке существу с таким неиссякаемым аппетитом, как у меня.
Что там еще осталось? Ах, да… Свобода выбора… Возможен ли свободный выбор в принципе? Многие ученые головы трудились над этим схоластическим умозаключением. На собственном опыте убедился: невозможен. Всегда что-то или кто-то влияет на поступок — погодные условия, настроение, чувство долга или коты.
Глава 4
Гоша очень обрадовался моему возвращению в светелку. Целый день он просидел в одиночестве, голодный, не выгулянный. Мне было стыдно перед ним.
Я взяла поводок и поплелась на улицу. Закат окрасил яблоневый сад в красные, оранжевые и бордовые тона.
Гоша веселился среди деревьев, а я вспоминала этот сумасшедший день…
Не успела я прийти в себя от запаха нашатыря и вспомнить, где я нахожусь, и что со мной произошло, как события стали развиваться дальше в стремительном темпе.
Эмма Францевна похлопала меня по руке.
— Ну-ну, милая, не надо так все близко к сердцу принимать… Ну, подумаешь, скелет в шкафу! С кем не бывает?! Возьми, Лизонька, себя в руки…
Глаша тем временем прикрыла останки скатертью. Я кое-как взяла себя в руки и смогла прохрипеть:
— Воды…
Но напоить страждущего так никто и не удосужился, так как со стороны подъездной аллеи донеслись переливы автомобильного клаксона импортного производства.
— Ах! Ариадна! — воскликнула Глаша. — Вот ведь нелегкая принесла… Что делать будем?
Эмма Францевна выпрямилась и поднесла к глазам лорнет. Она походила на полководца перед решительным сражением.
— Лиза, ступай к себе. Оденься поприличнее и спускайся в главную гостиную. Глаша, готовь чай в зимнем саду!
Отдав приказания, моя двоюродная бабушка удалилась встречать гостью.
Я вбежала в свою светелку и надела бежевые вельветовые брюки и белую кофточку. Ничего приличнее у меня не было. Гоша радостно прыгал вокруг меня, думая, что мы опять собираемся на прогулку.
— Гоша, оставляю тебя за хозяина. Веди себя хорошо. Не тявкай без дела и на моей кровати не валяйся.
Поспешно причесавшись перед зеркалом, я опрометью бросилась искать главную гостиную.
Сначала я попала в музыкальный салон, затем — в парадную столовую, и лишь третья попытка увенчалась успехом. В громадной комнате с неисчислимым количеством козеток, кресел, диванов, столов, картин, зеркал и хрустальных люстр беседовали моя родственница и «Царица египетская» (так я окрестила про себя эту Ариадну). Гостья была хороша собой: классические черты лица, огромные черные глаза, волнистые волосы цвета воронова крыла зачесаны наверх и уложены в затейливую башню с помощью костяных палочек, как на японских гравюрах. Высокая и статная, она была одета в пестрый балахон из легкой ткани. Все движения ее были плавными и удивительно красивыми. На счет возраста могу лишь сказать: где-то между тридцатью и сорока.
— …ах, мушка! — говорила Ариадна грудным голосом, подняв глаза к портрету кокетливой прелестницы в парчовом платье екатерининских времен. — Прелестное изобретение. Надобно ее опять ввести в моду. Как многозначительно выглядит она на женском лице или теле. А каков тайный смысл, сколько экспрессии!.. Вот, например, большая мушка у правого глаза называется «тиран», крошечная на подбородке — «люблю, да не вижу», на щеке — означает согласие, под носом — разлука… Здравствуй, Лиза, — шагнула она ко мне. — Без разлуки не было бы встреч, — Ариадна коснулась моей щеки музыкальными пальцами. — Замечательно выглядишь!
Я улыбалась и кивала головой, не зная, как и что отвечать. На «ты» мы с Ариадной или на «вы»? Положение спасла Глаша. Она влетела в гостиную, как хромой ураган.
— Стол в зимнем саду накрыт, — прочирикала она. — И батюшка, отец Митрофаний, прибыли.
— Проводи его в зимний сад. Мы уже идем туда.
Вслед за хозяйкой дома мы прошли в залитую солнцем оранжерею. Боже! Какая красота! Столик, накрытый к чаю, был установлен среди апельсиновых деревьев, карликовых пальм и розовых кустов. Где-то журчал искусственный водопад. Аромат цветущих роз, казалось, уплотнял воздух. Солнечные зайчики притаились на зеленых листьях и прозрачном фарфоре чайных чашек.
Батюшка был просто загляденье. Лет тридцати, не больше. Высокий, плечистый, в модных очках, с окладистой бородкой для солидности, а в глазах — вместо божьей благодати — веселые искры. Черный цвет рясы был ему к лицу. Вот уж не ожидала в таком захолустье встретить красавца богослужителя. Интересно, а попадья у него — есть?
— Здравствуйте, дщери мои, — окатил он нас звучным баритоном. Благослови вас Господь!
Эмма Францевна поклонилась батюшке, Ариадна фыркнула, а я от растерянности сделала книксен.
— Я по делу заехал, — продолжал он, обращаясь к Эмме Францевне. Не одолжите ли на денек граммофон, что стоит у Вас в малой гостиной. У Матрены на чердаке обнаружились старые пластинки с голосом Шаляпина. Вот, хочу паству просветить… Вы не беспокойтесь, я сам его заберу…
Бабушка лишь слегка побледнела, а я вся покрылась испариной. Труп в гостиной! Мне показалось, что меня застигли на месте преступления.
— Конечно, конечно, о чем речь, батюшка?! — пришла в себя Эмма Францевна. — С удовольствием одолжу Вам граммофон… Да, это не к спеху. Присаживайтесь, разделите с нами скромную трапезу.
