Антонова Саша - Особенности брачной ночи или Миллион в швейцарском банке
На глаза мне попался журнал «Гео» с рекламой туристических агентств. «Посетите мир!» — блондинки и брюнетки наперебой предлагали к услугам путешественников весь земной шар. Я ткнула пальцем в первую попавшуюся блондинку и сняла телефонную трубку. Губы расплывались в довольной ухмылке, и будущее представлялось простым и легкодоступным.
Глава 3
Год 1428, после полуночи
Чтобы не закричать, я прикусила губу.
— Открой глаза! Ну!
Его пальцы больно сжали горло и подбородок. Я приоткрыла веки. Сквозь пелену горячих слез лицо мужчины дрожало и расплывалось неопределенными впадинами и выпуклостями. Белели белки глаз, ноздри с шумом втягивали воздух, прядь волос щекотала лоб. От него несло вином, лошадиным потом, гарью и запекшейся кровью.
Да, запекшейся кровью…
Сладковатый привкус крови и пепла на пересохших губах, тревожный набат колокола, топот копыт, звон мечей, предсмертные крики мужчин, жалобные стоны женщин — они все еще стояли в ушах непрерывным гулом. Боль и ненависть клокотали в груди, и, чтобы не кричать, я прикусила губу.
Он насиловал меня, будто вбивал гвозди, безжалостно и деловито. Насиловал, вдавив тяжелым телом в тюфяк и намотав на кулак косы. Натянутые волосы не давали шевельнуть головой. Я чувствовала его губы на беззащитной шее, когда он покусывал ключицу. Я чувствовала его ладонь, зажавшую левую грудь. Я чувствовала его плоть, пронзавшую меня, казалось, до самого горла.
Я чувствовала боль и унижение. И мне хотелось умереть. Крик рвался наружу, но я стискивала зубы и ждала, когда же он убьет меня. Но он, казалось, забыл, зачем пришел сюда, зачем намотал косы на кулак, зачем вспорол ткань платья коротким кинжалом и завалил на ложе. Солдаты всегда насилуют женщин побежденного народа, прежде чем убить их. Казалось, он хотел продлить удовольствие.
«Ладно, хоть один, а не всем скопом», — мимолетно подумалось мне.
На улице слышались хохот и ругань, бряцало оружие, всхрапывали кони. За окном розовым закатом полыхало зарево пожара. Порыв ветра донес запах гари и паленой плоти.
Да, ветер донес…
Он замер, ослабив хватку, и несколько раз глубоко вздохнул, будто переводя дух после бега. Его пальцы нежно коснулись соска, чуть сжали, и внизу живота разлилась ненужная истома. Он провел губами вдоль шеи, прикусил мочку уха и вдруг обрушился на меня с новой силой. Дыхание перехватило, из нутра вырывался хриплый стон. Я попрощалась с белым светом: «Ну, вот и все… Сейчас он меня убьет», — от этой мысли тело вскинулось в последней попытке вырваться и забилось в агонии отчаяния. Мужчина резко выдохнул, тихонько застонал и обмяк, ткнувшись лицом в мое плечо. Пытка кончилась. Я затаила дыхание и покорно ждала короткого взмаха лезвия по гортани. Он медлил.
За стеной солдаты орали непристойную песню. Песня оборвалась руганью и звуками ударов, двое сцепились в драке, не поделив награбленное добро.
«Что же теперь скажет Блум?», — подумалось мне, и сердце зашлось от горя и отчаяния.
Почему же я не отдалась ему до свадьбы? Зачем дразнила обещаниями и лукавыми взглядами? Зачем притворно сердилась, когда он позволял себе жаркий поцелуй или дерзкое объятие? Почему играла его страстью и упивалась властью над его желанием? Бедный Блум, он так порывисто дышал, дотрагиваясь до моей руки, он так смешно краснел и обливался потом, когда, улучив минуту, стискивал мою талию, он так жалобно смотрел, когда я не позволяла ему запустить руку в вырез платья. Уж лучше бы я досталась ему, чем солдату.
Что же теперь скажет Блум? Слезы потекли в три ручья, скатывались к ушам и обжигая виски огненной лавой. Мужчина ослабил хватку и, кажется, рассматривал мое зареванное лицо.
— Как тебя зовут? — в его голосе я не услышала угрозы и заревела пуще прежнего. — Ну! — его пальцы больно сдавили подбородок и щеки.
— Аньеш… — прошепелявила я перекошенными губами.
— Аньес, ага, — удовлетворенно хмыкнул он и откатился в сторону.
В дверь постучали. Голова в рогатом шлеме возникла в щели.
— Господин, пора, — прогудела басом голова. — Скоро рассвет.
— Пшел вон!
В дверь полетел кувшин, голова успела скрыться, глиняные черепки посыпались на пол. За окном закричал петух, заполошно захлопал крыльями и подавился криком. Раздался радостный гогот нескольких глоток. Меня аж передернуло от ненависти. Но что я могла сделать, лежа на скомканном покрывале, растерзанная и обесчещенная?! Жалкий трофей…
— Дай воды! — он зашнуровывал лосины.
Я боком сползла с ложа, стараясь стянуть разодранное платье на груди и животе. Восковые свечи в высоком шандале совсем оплыли. В камине догорали поленья. Сине-зеленые огоньки пробегали по обугленной древесине, на мгновение распускались желтым лепестком и опять прятались в лохмотья седого пепла. За камином сверкнули два светящихся кругляша. Они смотрели, не мигая, в спину мужчины, который подпоясывался широким ремнем с большой серебряной бляхой.
В котле еще осталось немного горячей воды. Я налила ее в кувшин. Он подставил руки и с наслаждением умылся.
— Лей еще!
Я послушно поливала, он фыркал от удовольствия. В таз стекала багровая, то ли от зарева пожара, то ли от засохшей крови, вода.
Да, стекала вода…
Он утерся полотенцем, оставляя на белом льне серые разводы. Как я ни старалась, платье расползалось в стороны, открывая его взору наготу. Я ежилась под похотливым взглядом солдата. Вдруг он вскинул глаза и посмотрел мне в лицо. И я наконец-то разглядела его. Он был смугл загаром простолюдина. Копна давно нечесаных, чуть вьющихся темных волос, прямой нос, высокий лоб, жесткая складка у рта, подбородок упрямца — черты, доставшиеся некоторым из наших мужчин от римских завоевателей, вот так же насиловавших женщин покоренных провинций. Но что было в черных, глубоко запавших глазах? Удивление? Узнавание? Воспоминание? Не знаю…
— Поедешь со мной. Разрешаю взять одну вещь, — сказал он и бросил мне в руки плащ, тяжелый и влажный. И вышел.
Рыжий кот ленивой поступью вышел из тени и потянулся, широко зевнув розовой пастью. Его глаза сощурились в лукавой насмешке. За стеной раздались гортанные команды, протрубил рог и по камням загрохотали копыта лошадей и колеса повозок. Война кончилась, настало время сбора трофеев.
Я тряслась в телеге, битком набитой церковной утварью, тряпками, оловянной посудой и рукописными книгами. Зачем им книги? Солдаты не читают книг, они их жгут, или рвут, или выбрасываю из окон под ноги своих жеребцов. Кому нужны сшитые листы бумаги или папирусы с глупыми закорючками? Кому нужны засохшие чернила? Какой толк от застывших мыслей мудрецов? Что понимают мудрецы в искусстве войны? Что знают они о предвкушении сражения, об упоении боем, о радости победы, о торжестве победителя?
Зачем солдатам книги? Я взяла одну и полистала ее. То были баллады. Баллады о прекрасных дамах и влюбленных рыцарях, о страшных драконах и добрых феях. И не было в том манускрипте ни слова о смерти, боли или отчаянии. В той книге вставал рассвет, голубело небо, благоухали цветы и расцветала любовь.
Кавалькада всадников летела вересковыми пустошами. Над их головами развивались яркие вымпелы с раздвоенными хвостами. И светлело небо, и хрустальные ручьи наполняли его звоном. Воздушные замки вставали на горизонте, и герольды трубили, изо всех сил надувая щеки. Благородные рыцари сражались на турнирах во славу прекрасных дам, а белокурые менестрели сладкозвучными голосами декламировали волшебные стихи фатрази.
И черные мысли о Блуме отступили, дорожные ухабы сгладились, а пальцы согрелись. Шарльперо рыжим клубком пристроился в ногах и спал, прикрыв нос белым кончиком хвоста. И не было ему дела до жарких признаний в любви, произнесенных рыцарем под окном дамы сердца. И не трогали его клятвы верности, вздохи расставания и слезы утраты. Что могут понимать коты в неразделенной любви и отвергнутой страсти? Зачем солдаты привозят с войны книги и женщин? Что могут понимать в девичьих душах сборщики трофеев?
Темная тень легла на страницу книги, прервав на полуслове монолог гордой дамы, предлагавшей юному пажу свою любовь. Я не узнала его. Смуглый воин на могучем жеребце — он показался мне благородным рыцарем с бесстрашным сердцем. И я улыбнулась ему.
Да, улыбнулась ему…
Он полоснул в ответ неприязненным взглядом и умчался в голову процессии, туда, где рдели знамена и солдаты рвали глотки в бравой песне. И горькие воспоминания нахлынули с новой силой. Привкус боли и унижения, запах пожарища и запекшейся крови. И я дотронулась до ладанки на груди и подумала о Блуме. И удивилась своим мыслям: будто в тумане привиделся мне Блум. Будто в забытом сне увидела я его бледное лицо, услышала горестные вздохи и слова упрека. Бедный Блум, как же я могла забыть о тебе?
