Иоанна Хмелевская - Колодцы предков (вариант перевода Аванта+)

Ханя засомневалась. Ею уже давно был разработан свой метод торговли — никогда не показывать покупателю весь товар, сначала сбыть худший. В данном случае однако, ей пришлось иметь дело с товаром нетипичным, и она не знала, как поступить. Подумдо, решилась и пригласила американца в дом. Тот напомнил о помидорах.

— И редисочки немного уважаемая пани пусть положит, и зелени, какая есть, укропчик или что там еще? Вы знаете, милая пани Ханочка, к вам я прихожу только за витаминками и больше ни за чем!

На вечно хмуром лице Хани мелькнула улыбка. Очень не шла улыбка к ее лицу, но и в самом деле трудно было не улыбнуться, ведь американец Капу сто приходил к милой пани Ханочке не только за витаминками. И не упомнить, сколько старых вещей всучила она этому заграничному дурню, сколько ненужного хлама, завалявшегося на чердаках ее знакомых и переданных Хане бесплатно или буквально за гроши. А этот… как бы его получше назвать? Этот и за овощи платит втридорога, и за никому не нужное старье. Пожалуйста, теперь у нее полная шкатулка ненужного старья!

Скупщик древностей сидел за кухонным столом, а Ханя выносила ему из комнаты по одному документу. И ни разу не забыла забрать предыдущий прежде, чем вручить следующий. Начала она с тех, которые показались ей более молодыми, их она обнаружила в большом конверте. Из конверта извлекала последовательно, в том порядке, как они там лежали, потом в том же порядке складывала обратно. Покончив с документами из конверта, Ханя принялась за более старые, стараясь на глазок определить возраст, а самые старинные приберегая к концу. И только один документ она гостю не показала. Впрочем, может, он был и не один. Речь идет о старом пожелтевшем конверте, заклеенном и запечатанном тремя сургучными печатями. У Хани рука не поднялась сорвать печати и вскрыть конверт. Пусть все остается в таком виде, как есть, решила она, неизвестно, чем это может ей грозить.

Гость внимательно изучал каждую бумагу. Не только прочитывал ее всю, от корки до корки, но и делал себе какие-то записи в блокноте. А Ханя, искоса наблюдая за ним, думала — притворяется, хитрая бестия, не может он прочитать такие каракули, да еще старинным почерком.

Джон Капу сто добрался наконец до последней бумаги, покончил с ней, поднял голову и задумался, глядя в окно.

— За все вместе могу дать пани двести злотых, — сказал он подумав.

Ханя задохнулась от возмущения.

— Сколько?! Если бы вы сказали — две тысячи, тогда еще можно начать разговор. Шутите?

— Нет, не шучу. В этих бумагах нет ничего интересного.

— Но это же старые документы!

— Старые-то они старые, да никому не нужные. Меня интересуют старые вещи, но не старые бумаги. Ладно, так и быть, даю триста злотых!

Ни слова не говоря, Ханя вынула из руки мистера Капусто последний из своих документов, отнесла его в комнату, спрятала в шкатулку и вернулась в кухню.

— Пять тысяч! — холодно сказала она.

— Это не для меня, — так же холодно ответствовал Джон Капусто. — Я могу говорить лишь о сумме в триста злотых. Другие вам и того не дадут.

Отвечать на подобные выпады Ханя сочла ниже своего достоинства. Может, материалы и не стоили больше, она в таких вещах не разбирается, но продавать за триста злотых не собиралась, и принялась молча заворачивать овощи для покупателя.

— А больше там ничего нет? — нехотя поинтересовался американец, рассеянно глядя в окно.

Подумав, Ханя ответила, что есть в шкатулке еще кое-что, а именно запечатанный конверт. Но его она в руки мистеру Капусто не даст, еще печати поломает. Вот если бы он покупал, тогда — другое дело.

— А кто говорит, что я не куплю? Я бы и те бумаги купил, но пани такие цены назначает, что волосы становятся дыбом! Если бы мне позволили еще раз все осмотреть, не торопясь, спокойно…

Время шло к обеду. Джон Капусто поднял свою цену до 500 злотых, Ханя снизила свою до четырех тысяч. Джон Капусто с необычайным вниманием изучал предметы торговли, каждый документ читал и перечитывал, и все что-то записывал в свой блокнот. А цену больше не повышал, уцепился за пятьсот злотых, как репей за собачий хвост, да еще время от времени заявлял, что купит лишь при одном условии — обязательно посмотрит тот самый последний документ, с печатями, иначе сделка просто не состояится.

Судьба бумаг решилась вечером, когда Адам Дудяк заявил жене:

— Ты знаешь, тот самый участок, о котором мы давно мечтаем, рядом с нашим, старик Марчинковский согласен продать. Ты знаешь, право первой покупки, как известно, принадлежит горсовету. И ты знаешь, как нам нужен этот кусок земли! Кровь из носу! Представляю, какую пришлось бы дать взятку, чтобы мне разрешили купить!

Ну я тут поразузнавал, расспрашивал одного, другого, кое с кем посоветовался… Вот если бы у нас были какие заслуги, горсовет не смог бы нам отказать. А тут, можно сказать, заслуга сама нам как с неба свалилась!

— Какая еще заслуга? — не поняла Ханя, так как супруг ее замолчал полагая, что уже все сказал.

— Как какая? А дарственная для музея? Оформим по всем правилам и постараемся поднять как можно больше шуму! Пусть все знают, нам для народной Польши ничего не жалко!

— Насчет шума можешь уже не беспокоиться, наши дети постарались, отработали за тебя. Уже весь город о том только и говорит, что мы нашли старинные сокровища и передаем их музею. Безвозмездно! Раструбили на всю округу!

— Раструбили? — обрадовался Адам Дудяк. — Золотые детки, дай Бог им здоровья! Завтра я и отправлюсь в музей. Отдам макулатуру вместе со шкатулкой, пусть не говорят, что мы пожалели.

Ханю терзали противоречивые чувства. С одной стороны, не в ее характере было что-либо передавать кому-либо безвозмездно. С другой стороны, раз Джон Капусто больше пятисот злотых не дает… Участок старика Марчинковского стоит гораздо больше, что и говорить. Эх, шкатулку жалко! Такая красивая, такая прочная! Сколько полезных вещей можно было бы в ней хранить! Да и деньги за нее дадут немалые…

Адам стоял на Ьвоем — отдавать так прямо в шкатулке. Долго спорили супруги и наконец пришли к компромиссу: оставить проблему на усмотрение музея. Если музей не проявит интереса к шкатулке, Адам заберет ее обратно, если же у музея при виде ее глаза и зубы разгорятся — ничего не поделаешь, пусть остается им. За те денежки, которые Дудяки очень скоро заработают на новом участке, Ханя сможет купить себе тысячу таких шкатулок.

Создавать благоприятное Дудякам общественное мнение помогали не только золотые дети, но и старший сержант милиции Сташек Вельский, которому приятно было сознавать, что и он приложил руку к столь благому начинанию. Молва о благородном поступке семейства Дудяков росла и ширилась, найденные документы с каждым днем уходили своими корнями во все более глубокую древность, перешагнув рубеж нашей эры. В горсовете не было ни одного человека, который бы не слышал о высоком патриотическом поступке Адама Дудяка, безусловно заслуживающим самой высокой награды.

В реставрационной мастерской Ливского музея сидел молодой искусствовед Михал Ольшевский, официально исполняющий обязанности заместителя хранителя музея. Было Михалу 25 лет, диплом искусствоведа он получил только в прошлом году, работа в Ливском музее была его первой в жизни работой, а вся жизнь — впереди с ее надеждами и чаяниями.

В реставрационной мастерской Михал Ольшевский сидел не просто так, там находилось его рабочее место, поскольку кабинет хранителя занял реставратор, официально исполняющий обязанности руководителя музея. Некоторая путаница в должностях и кабинетах объяснялась простой причиной: хранитель музея пошел в декретный отпуск, двухгодичный. В этой ситуации было естественным руководство музеем поручить реставратору, опытному, заслуженному работнику музейного дела, а молодому сотруднику Ольшевскому вменялось в обязанности хранение, упорядочение и забота об экспонатах музея. С присущей ему молодой энергией и преданностью любимому делу Михал Ольшевский быстро привел в порядок не очень большие фонды музея, и вот теперь, сидя на своем рабочем месте и глядя на облака в весеннем небе, предавался мечтам. В мечтах ему являлись неисчислимые произведения искусства потрясающей красоты и неимоверной исторической ценности.

Фанатично преданный любимому делу, Михал Ольшевский мечтал провести жизнь в окружении исторических шедевров, мечтал о потрясающих открытиях, мечтал о том, как он, молодой искусствовед, лично обнаружит какие-то до сих пор не известные миру ценности, извлечет на свет Божий и явит изумленному человечеству дотоле Не известные ему шедевры. К какой области искусства будут относиться упомянутые шедевры — неважно, главное, чтобы они представляли историческую и культурную ценность и до сих пор пребывали в забвении и неизвестности. В мечтах молодой искусствовед неторопливо, солидно прохаживался по залам своего музея, витрины которого буквально ломились от всевозможных бесценных экспонатов. Может быть, эти мечты явились реакцией на то, что до сих пор приходилось видеть молодому человеку в действительности: полупустые залы наших жалких музеев и предметы искусства, валяющиеся, запыленные, поломанные, позабытые не только на чердаках и в подвалах наших соотечественников, но и в хранилищах многих музеев.