Елена Логунова - Молилась ли ты на ночь?
– Тогда сначала в ТЮЗ, – сказала я себе.
Наверное, зря я не позавтракала как следует, отсутствие полноценного питания всегда огорчительно сказывается на моих умственных способностях. Следовало заранее подумать, что театр – это не молочно-товарная ферма, работники которой начинают трудовой день в пять утра. Актеры – это богема, а богемный образ жизни не предполагает ранние побудки, достаточно посмотреть на нашего Зяму.
В общем, в девять часов утра на боевом посту у служебного входа была только усатая тетка-охранница. Длинноносая баба с низким лбом, который зрительно уменьшала низко надвинутая черная вязаная шапочка с завязками, сидела в стеклянной будке и пила чай из огромной кружки с поясным портретом пограничной овчарки, поразительно схожей с охранницей мордой лица, только без усов.
– Доброе утро! – вежливо сказала я, застряв в капкане турникета.
– Может, и доброе, но раннее! – хмыкнула баба. – Кого надо?
– А кто есть?
– Я есть, – резонно ответила баба.
– А еще кто? – спросила я, подавив рвущееся с губ бестактное: «Вас мне не надо!»
– Еще Петрович, – подумав, ответила баба. Похоже, ей скучно, и она не прочь поболтать.
– А он кто?
– Алкаш он беспросветный, – охотно объяснила та. – А по штатному расписанию – рабочий сцены. Точно, на ней и лежит, на ватном снегу за фанерной елочкой. Хорошо хоть, если до утренника проспится, а то детишки сильно удивятся такому косому зайчику!
– Нет, косого Петровича мне точно не надо, – рассудила я. – Мне бы поговорить с кем-нибудь трезвым, лучше всего – из художников.
– Это где ж я тебе трезвого художника найду? – весело удивилась баба. – Чудо в перьях! Хотя поискать, конечно, можно, чудеса тоже бывают, хотя и редко. Пойди в мастерской посмотри, может, кто и найдется.
– А где мастерская?
– Как выйдешь, налево за угол, во дворе, – охранница сочла разговор законченным и снова уткнулась в кружку.
Служебный вход располагался в боковой стене здания театра. Выйдя из него, я пошла налево, повернула за угол и оказалась на заднем дворе, где наиболее благоустроенным местом была скамья рядом с облезлой гипсовой копией статуи Свободы в одну пятидесятую натуральной величины. Или в одну сотую, я могу ошибиться, потому что не знаю точной высоты американского монумента. Местный экземпляр был полуметровой высоты и прекрасно гармонировал по размеру с мусорной урной, стоящей с другой стороны лавочки. Вместо отколотого факела миниатюрная Свобода держала в поднятой руке пепельницу. Несмотря на то что весь двор был завален снегом, под которым угадывались многочисленные и разнообразные угловатые предметы, в районе лавочки снег был тщательно расчищен. Чувствовалось, что эта архитектурная достопримечательность пользуется у театрального люда большой популярностью, хотя в данный момент там никого не было.
Зато обитаемым выглядел полуподвал, ко входу в который от места для курения вела цепочка следов гигантского размера – не меньше пятидесятого, как мне показалось. Я бы предположила, что в подвале укрылся огромный снежный человек, если бы следы не были оставлены валенками. Из окошка, расположенного на уровне земли, торчала труба, из нее шел дым. Мутное стекло опалово светилось: в помещении горела электрическая лампочка.
Стараясь ступать след в след, я прошла по отпечаткам снежного человека ко входу в полуподвал и увидела табличку «Художественная мастерская». Удовлетворенно кивнув, я постучалась, а потом толкнула дверь – закрыто.
– Кого несет? – донесся из подземелья веселый голос, не соответствующий словам.
– Это я, – глупо сказала я.
– Мария, богиня моя, ты почтила визитом простого смертного? – приятно удивился весельчак, взлетая по ступеням.
Не хотелось его огорчать, но пришлось честно сказать в приоткрывшуюся дверь:
– Я не Мария.
– Вы даже лучше! – оглядев меня, одобрительно заметил весельчак, одной рукой широко распахнул дверь, а другой сорвал с головы вязаную шапочку и в шутовском поклоне провозгласил:
– Милости прошу!
– Милости или милостыни? – тоже развеселившись, съязвила я. – Шляпу к моим ногам не опускайте, пожалуйста, я сегодня не взяла с собой мелочи!
– Я возьму натурой! – легко согласился тот.
– Натурой не подаю, – отбрила я.
– Идеи гуманитарного секса по-прежнему чужды массам! – вздохнул весельчак. – Ладно, будем общаться платонически. Будем же?
Он отступил к стене, насколько позволяла ширина лестницы, и помахал шапкой – не то разгоняя аромат перегара, не то приглашая меня войти.
– Платонически можно, – согласилась я, с осторожностью пересчитывая ногами сырые каменные ступени.
Внизу обнаружилась еще одна дверь, обитая красным дерматином. Я толкнула ее, вошла и оказалась в каморке с низким потолком, отродясь не знавшим побелки. Помещение было так тесно заставлено мебелью, что за ней почти не видно было стен. Свободные от шкафов и полок участки были закрыты картинами, выцветшими плакатами и декоративными панно, на которых клочья траченного молью меха соседствовали с лысоватыми перьями и пыльными шерстяными помпонами. В проеме между двумя окошками я насчитала три цветных календаря, среди которых не было ни одного, выпущенного в двадцать первом веке. Меблировка была под стать печатной продукции и соответствовала отфонарному стилю «С бору по сосенке». Изящный аристократический комодик, еще вполне подлежащий реставрации, соседствовал с облезлым кухонным пеналом, бархатный пуфик с кистями составлял пару школьному стулу с фанерным сиденьем и металлическими ногами. У стены стояла доисторическая кушетка с продавленной спиной заезженного дромадера, милосердно укрытой лоскутным одеялом. Над кушеткой висел гобеленовый коврик с тотально оплешивевшими шишкинскими медведями. А на этом коврике, на простом ржавом гвоздике, висел серебряный кинжал с рысьими глазами, в которых двумя желтыми солнышками отражался свет голой электрической лампочки!
– О! – хрипло вскричала я, увидев это оригинальное украшение.
– Нравится? – спросил хозяин апартаментов, деловито раскочегаривая роскошный купеческий самовар, гордо высящийся в центре большого деревянного стола, окраины которого были заняты тисками, наковаленками и прочим инструментом.
– Не то слово, – пробормотала я.
Весельчак довольно хмыкнул. Я с трудом оторвала взгляд от кинжала, обернулась и посмотрела на мужчину. Он был высок, широкоплеч и на диво лохмат, так что мне вновь пришел на ум снежный человек.
Он подмигнул и улыбнулся. Улыбка, позволившая угадать, в каком месте густая бурая растительность на лице весельчака разделяется на бороду и усы, была жуликоватой и обаятельной. Возраст бородача определялся с трудом: глаза у него были голубые и ясные, как у первоклассницы, физиономия розовая, как у младенца, зато руки, как у старого трубочиста, – просто ужасные, в пятнах, с пальцами, черными то ли от въевшейся копоти, то ли от краски. Одежда тоже не выдавала возраста – мешковатые свитера и джинсы нынче носит и стар, и млад. Некогда голубые, ныне штаны бородача пестрели всеми цветами радуги. Я вспомнила, что точно такие же извозюканные портки есть у Зямки – он надевает их, когда пишет маслом, и в творческом угаре вытирает о них кисти.
– Вы художник? – догадалась я.
– Как Ван Гог, – подтвердил бородач. – Только без Саскии! Хотите быть ею? – И он приглашающе похлопал себя по коленям.
– В другой раз, – вежливо отказалась я, в последний момент подредактировав рвавшееся с языка: «В другой жизни!»
– А чаю хотите? – спросил необидчивый художник.
– Чаю хочу, – согласилась я.
– Люблю сговорчивых женщин! – обрадовался он.
– Меня зовут Индия, – сказала я, изменив привычке представляться Инной.
Почему-то мне казалось, что бородатый художник не будет надо мной насмехаться.
– Роскошное имя! – совершенно искренне позавидовал бородач.
Присматриваясь, как он ловко и грациозно, точно большая кошка, двигается по комнате, сноровисто организуя чаепитие, я склонна была решить, что это все-таки молодой мужчина. Моих лет, пожалуй.
– А я Ваня, – представился он. – Имя простое, но для космополита – самое то, что нужно, ибо подразумевает множество вариантов. Можете звать меня Иваном, Яном, Джоном или даже Гансом, я все приемлю.
– Может, я буду звать вас Вано? – предложила я, ухватившись за благоприятную возможность перейти, минуя реверансы и разговоры об искусстве, к наиболее интересующей меня теме. – Вано – это кавказский вариант вашего имени, очень гармонирует с этим кинжалом.
– Тот кто принес его, был армянином, – Ваня вроде удивился, но не сказать, что приятно.
Во всяком случае, он сделал попытку спрятать обратно в ящик тумбочки пачку печенья и с подозрением спросил:
