Вячеслав Костиков - Errare humanum est
Нечаянной радостью обернулся для Ширинкина досуг.
Он заразился чтением. Из заключения Сидор вернулся книголюбом. Его любимой книжкой был ''Дубровский'' А.С.Пушкина. На воле любовь к книге превратилась в страсть, а сам Ширинкин — в азартного охотника за автографами великих писателей. На этой тропе и столкнулись однажды профессор Гурмаев и мозолист Ширинкин.
Заняться скупкой книг Гурмаева надоумила Галина Еремеевна, его жена.
Была она женщиной трезвой, практичной и любящей. К тому времени, как Ирочка с большими трудами и затратами на репетиторов закончила девятый класс, Галина Еремеевна со всей отчетливостью уже представляла себе, что из дочери не выйдет ни профессора, как ее отец, ни умелой домохозяйки, как она сама. Конечно, Ирочка могла бы найти свое полезное место рядом со своими ровесницами на ткацкой фабрике или за прилавком магазина ''Башмачок». Об этом часто говорили по радио.
Но не такой судьбы хотела для своей дочери мать.
Галина Еремеевна давно уже решила, что главное — это удачно выйти замуж. И мечтой Гурмаевой было выдать дочь за писателя или, на худой конец, журналиста. Но это было сложно, очень сложно. Журналисты, познакомившись с дочерью, немедленно уезжали в какие-то необыкновенно длительные командировки и навечно оседали в районных газетах. Некий молодой писатель, которого с трудом удалось залучить в дом, при первом же намеке на возможность альянса стал говорить о том, как он любит запах полей, и в самом деле вскоре исчез из Москвы, сказав, что едет в Белоруссию писать дилогию о Пинских болотах. Словом, нужны были другие средства. Нужно было, решила Галина Еремеевна, создать вокруг Ирочки ореол спокойной, надежной обеспеченности и полного достатка, достатка на всю жизнь, говорила она мужу. Тогда, думала Гурмаева, непременно найдется достойный, любящий комфорт интеллигентный человек; он-то и сделает Ирочку счастливой.
— При твоих заработках, — как-то поздно вечером, когда они уже легли в постель, сказала Галина Еремеевна, — при твоих-то заработках мы можем обеспечить Ирочку на всю жизнь.
— Но что, что мы можем ей оставить? Машина сгниет через пять лет. Дача развалится через двадцать. Деньги, конечно, хорошо, но их могут обменять… Что? Что? — нервничал Гурмаев. И тогда Галина Еремеевна тихо шепнула: «Книги».
Наутро Гурмаев проснулся коллекционером.
— Грамотных становится все больше, а лесов меньше, — говорила Галина Еремеевна мужу, провожая его в поход на книжную толкучку. — Книга будет дорожать!
Книголюбы
Как всем начинающим, Гурмаеву в первое время везло. В первый же день ему предложили купить письмо Пушкина к Чаадаеву.
На полях пожелтевшей, с опаленными краями бумаги явственно виднелись женские головки и мрачный силуэт виселицы. Стремительным росчерком гусиного пера было написано всего несколько строк:
«Дорогая няня, — писал великий поэт, — подруга дней моих суровых! Вчера опять был у Чаадаева и вернулся к рассвету. Дома такая пустота. Нашел кружку и выпил с горя бутылочку «Клико». Сердцу стало веселей. Вспомнил твои сказки. Ах, что за прелесть эти сказки!»
— Это все, что у вас есть? — спросил Гурмаев. Письмо казалось слишком коротким, и ему не терпелось обзавестись еще каким-нибудь манускриптом. Продавцу с трудом удалось убедить клиента, что это единственное и последнее письмо, случайно попавшее к нему от умершего родственника, офицера-колчаковца, не пожелавшего сдать письма в советский архив из-за классовой ненависти к новому строю.
Несмотря на заломленную цену, Гурмаев был счастлив. О такой удаче можно было только мечтать. О. Гурмаев хорошо приметил, как завистливо загорелись глаза какого-то громилы с татуировкой на груди. Но Гурмаев добычи не упустил. Громила ходил за ним следом и, унижая собственное достоинство, просил перепродать рукопись.
— Для народа стараюсь, — изощрялся скупщик.
— Я тоже дитя народа. Мои дальние родственники землю пахали, — краснея, парировал Гурмаев.
— Для народных деток. Умру, в детский сад передам! — умолял верзила.
— Я сам внуков жду. Двойняшечек…
— Дай вам бог, — посочувствовал Ширинкин (это был он).
— …с белыми головками, как у Есенина, — проговорил профессор. И в это мгновение почувствовал острую боль в ноге.
Тяжелый башмак Ширинкина безошибочно нащупал профессорскую мозоль.
— Что же вы делаете? — переходя от боли на «вы», взвыл профессор. — Я милицию позову. В Бутырку захотели?
— Бутырку сломали. На ее месте стоят прекрасные дома из стекла и бетона, — отозвался Ширинкин, елозя подошвой по гурмаевской мозоли.
— Как вам не стыдно! У меня мозоли, — взмолился профессор.
— Хотите сведу с мозолистом? — спросил Ширинкин, слегка отпуская профессорскую ногу.
— Подите к черту!
— А кто мозоли будет резать?
— Во всяком случае, не вы, — зло сказал Гурмаев, чувствуя, что боль в ноге мешает ему быть книголюбом.
— Про Ширинкина слыхали? — скромно спросил Сидор.
— Предположим, — с замиранием сердца пролепетал Гурмаев, видя, как между пальцами книгочея бегает лезвие безопасной бритвы. Его охватил страх.
— Книголюбы!.. — жалобным голоском позвал Гурмаев. — Любителя словесности обижают…
Но книголюбы его не слышали.
— Тише! Не бойтесь, ради бога, — прошептал громила. — Я не тот, о ком вы думаете. Я не француз Дефорж, я Ширинкин…
Так среди клиентов прославленного мозолиста появился профессор Гурмаев.
Когда профессор Гурмаев, попарившись в баньке, усталый и вальяжный (как говаривал Ширинкин) садился на стульчик перед другом мозолистом, для обоих наступала минута блаженства.
В институте о новом своем увлечении профессору говорить было неловко, да и некогда. Дома этот разговор неизменно наводил на мысли о замужестве Ирочки, и это было всегда грустно. Словом, оставался Ширинкин. Сидору же Ивановичу было лестно, что известный профессор, знакомый даже с министрами, запросто разговаривает с ним, и не о мозолях, не о ломоте в костях, как давеча утром генерал, а о душевном, о книге.
Гурмаеву по-прежнему везло. Днями он столкнулся на улице с молодым человеком, который некогда продал ему письмо Пушкина к Чаадаеву.
— Ах, как я рад, как рад, что вас встретил, — заговорил профессор. — Где вы пропадали? Помнится, вы обещали мне…
— Все сгорело! — равнодушно проговорил молодой человек.
— Как? Вся библиотека?
— Вся! И библиотека, и рукописи!
— Боже мой! За что же это? Вы же говорили, что у вас есть листы из рукописи «Дубровского».
— Сгинула!
— Ах, ах, какое несчастье, — стонал Гурмаев. — Послушайте, — вдруг заговорщицки зашептал профессор. — Я изобрел совершенно новый вид коленного сустава. Это революция в ортопедии. Люди, лишенные ног, теперь смогут бегать, как Валерий Борзов. Вы понимаете?
Молодой человек ничего не понимал.
— Словом, — склонился к самому уху молодого человека профессор, — словом, я получил премию. И эта премия могла бы стать вашей… Понимаете?
Во взгляде юноши промелькнуло смятение.
— Да поймите же вы, поймите наконец, — наседал Гурмаев. — Зачем вам эти листки? Мое дело другое: я почти старик. Но вы! Вы! Вы молоды, образованны, красивы. На кой черт вам эти каракули? Вам нужны деньги! У вас, наверное, есть любимая девушка. Ей нужны цветы, подарки, французские колготки, наконец. Ну, признайтесь же, что вам нужны деньги, и я скажу, что вы порядочный человек.
— Ну нужны, — нехотя проговорил юноша.
О цене они сговорились быстро, и через пару дней несколько драгоценных листов перекочевало на квартиру Гурмаева.
Эту-то новость теперь и принес с собой в баню профессор. Он ждал только подходящего момента, чтобы поведать о ней Ширинкину. «Ах, как взовьется Сидор, — предвкушал Гурмаев. — Как будет просить, как умолять! Нет, нет, надо сказать под самый конец. Не ровен час ногу порежет».
Нервным Ширинкин стал оттого, что его осаждали газеты. Все началось, как водится, со случая. Один из старинных клиентов Сидора, отставной генерал, пишущий в соавторстве с журналистом Люсиным-Рюминым военные мемуары, рассказал Рюмину о чудо-мозолисте и о его удивительной судьбе. Опытный газетный волк Люсин-Рюмин углядел в метаморфозе Ширинкина яркое зерно, иллюстрацию разительных перемен в сознании человека под влиянием просвещения. Сходив в баню, где работал Ширинкин, и весело пошутив с мозолистом, Люсин-Рюмин на другой же день тиснул в газете очерк «Уилкинсон суордз: свет новой судьбы», где в необыкновенно лестных выражениях живописал жизнь и эволюцию Сидора Ширинкина.
Судьба бывшего вора, ставшего передовиком баннопрачечного треста, «книголюбом-просветителем», как писал Рюмин, всколыхнула простого читателя. Народ требовал подробностей, задушевных откровений. Много писали молодые: их волновал романтизм редкой, вымирающей, как им казалось, профессии мозолиста. Живут, оказалось, еще на нашей земле помимо летчиков, невидимых героев и богатырей-трактористов простые и незаметные труженики, как Ширинкин. Это умиляло, придавало жизни привкус бабушкина пирога с черникой.
