Елизавета Абаринова-Кожухова - Недержание истины
Ощущая режиссерским чутьем, что Щербина со своими социальными обличениями несколько злоупотребляет вниманием почтеннейшей публики, Святославский попытался вклиниться в монолог, но тщетно — поэт уже ничего не видел и не слышал, опьяненный внезапно открывшимся ораторским вдохновением:
— В гробу и в белых рейтузах я видел такую жизнь воочию, во всей ее самости! И вообще, как сказал один талантливый бард, "Если песни мои на земле не нужны, Значит я в этом радостном мире не нужен". Теперь он разводит кенгуру в Австралии на ферме, а наше Отечество лишилось величайшего дарования!
Поняв, что Щербину уже так просто не остановишь, Святославский подошел к ударной установке и со всей силы бухнул в барабан.
Щербина воспринял этот звук по-своему:
— Пробил мой час! Я осознал свою ненужность этому обществу, погрязшему в стяжательстве и бездуховности, и не желаю больше длить свое никчемное существование! Дайте мне веревку, и я повешусь! Дайте мне ружье, и я застрелюсь!! Дайте мне яду, и я отравлюсь!!!
Поэт произнес это столь патетически, что публика зарукоплескала. Воспользовавшись паузой, Святославский заговорил сам — быстро и сбивчиво:
— Что значит — отравлюсь? Если все мы отравимся, застрелимся и утопимся, то кто останется — те, кто довел наше искусство до ручки? Не дождетесь! Действовать надо, действовать!
— Да я же не против, — как-то вдруг сникшим голосом произнес Щербина. Но что я могу сделать один?
— Как что? — возмутился Святославский. — То, чего от вас ждет искусство — подвига!
— О чем вы говорите! — безнадежно махнул рукой Щербина. Видно, его боевой запал прошел столь же быстро, как и начался. Зато Святославский, казалось, успел «заразиться» от Щербины и теперь готов был горы своротить:
— Да-да, подвига! Или, если хотите, Поступка! Причитать о падении нравов да бранить общество — это мы все умеем, тут большого ума не надо. А вот совершить нечто такое, чтобы потом все ахнули и сказали: "Вот это да!.."
— Что вы мне предлагаете? — неожиданно взвился Щербина. — Выйти на площадь, облить себя бензином и поджечь?
— А вот этого я не говорил! — радостно подхватил Святославский. — Это вы сказали, а не я. — И, немного помолчав, режиссер свернул разговор чуть в сторону: — Для того чтобы понять, "что делать", мы должны ответить на вопрос "кто виноват?".
— Вечные вопросы российской интеллигенции, — не преминул заметить Дубов. — "Кто виноват?", "Что делать?" и "Беременна ли Пугачева?".
— Предлагаю четвертый: "Если да, то от кого?", — усмехнулся Столбовой.
— Да-да, кто виноват? — повторил Святославский, обращаясь не то к себе, не то к Щербине, не то к залу. Так как последние двое безмолвствовали, то режиссеру пришлось отвечать самому:
— Бизнесмены и предприниматели. Все те дельцы от искусства, кого в искусстве интересует не искусство, а «бабки»! Продюсеры, наводнившие эстраду низкопробной попсой. "Новые русские", которые суют танцоркам из стриптиза под трусики тысячи долларов, но и ломаного гроша не пожертвуют деятелям классического балета! Издатели, которые ради сиюминутной прибыли выпускают всякую макулатуру и тем самым развращают читателя, создавая иллюзию, что Шитов и Незнанский — это и есть истинная литература! И, наконец, так называемые олигархи, которые со всего этого безобразия стригут купоны!
— Эк куда завернул, — не удержался Столбовой.
— А я с ним согласна, — неожиданно возразила баронесса фон Ачкасофф. У нас в исторической науке то же самое. Карамзина с Ключевским никто уже и знать не хочет, зато все увлечены теориями профессора Фоменко. Ну, того, который утверждает, что Иисус Христос жил в десятом веке, а хан Батый и князь Ярослав являлись одним и тем же лицом.
— А может быть, Моцарт и Сальери на самом деле тоже был один и тот же человек? — полувшутку-полувсерьез предположил Дубов. — Одни произведения подписывал именем Сальери, а другие — Моцарта. А потом взял да ненароком и отравился, но не до смерти. А многие не знали, то есть слышали, что отравился, но не знали, что не до смерти. В общем, я малость зарапортовался, но вы меня понимаете.
— А что, в этом есть своя логика, — подхватила мысль госпожа Хелена. Чтобы не пускаться в ненужные разъяснения, объявили, что умер Моцарт, а под своими новыми произведениями он подписывался только как Сальери.
— Ну да, оттого-то и могила Моцарта не сохранилась, — смекнул Серапионыч. — Просто потому что ее никогда и не было!
А Святославский тем временем продолжал свои обличения:
— Все эти олигархи, магнаты, так называемые столпы общества — вот кто прежде всего повинен в наших невзгодах. Ну и, разумеется, мы сами, поскольку безропотно сносим их власть, подобную безжалостной хладной длани каменного Командора! Так неужели не найдется порядочного человека, который избавит нас от этих вурдалаков, пьющих кровь трудового народа?! — «несло» Святославского. — От всех этих банкиров Грымзиных, гребущих миллионы лопатой, когда тысячи их сограждан побираются на помойке и не могут свести концы с концами?!!
— Ну, Грымзин-то ему чем не угодил? — скорбно покачал головой Серапионыч.
— А вот это вы напрасно, господин Святославский, — перебил режиссера детектив Дубов. — Ведь Грымзин как раз покровительствует искусствам, даже свой дом предоставляет для ваших постановок.
— И что, теперь я ему должен каждодневно в ножки кланяться? — разозлился Святославский. — Он миллион наворует, а потом пятак на искусство жертвует. Тоже мне Сорос!
— Нет, ну Грымзин-то все же получше других будет, — неуверенно вступился было Щербина, однако Святославский уже никого не слушал:
— Грымзин еще хуже других, другие хоть откровенно наживаются и не претендуют на звание меценатов и покровителей. А ваш Грымзин…
— Все же на вашем месте я бы Грымзина не трогала, — заметила баронесса. — Каков бы он ни был, но если до него дойдут ваши речи, то вряд ли господин Грымзин еще когда-либо предоставит вам свои помещения.
— А мне плевать! — выкрикнул Святославский. — Довольно юлить и выворачиваться, довольно лебезить перед власть и деньги имущими! Для меня настал момент истины, когда я должен высказать все, что думаю, и плевать на последствия!
— Недержание истины, — вполголоса заметил Серапионыч. — Редкая болезнь. И весьма опасная, главным образом компликациями. — Заметив, что последнее слово не все поняли, доктор пояснил: — То есть осложнениями.
— А все-таки это черт знает что, — покачал головой инспектор. Извините, господин Святославский, но, по-моему, ваш "момент истины" не имеет ну ни малейшего отношения к предмету исследования. Мы, кажется, собрались воссоздать отношения Моцарта и Сальери, а не выслушивать ваши обличения современных олигархов.
— Опять сто двадцать пять! — пуще прежнего взвился режиссер. — Что я вам, колдун Лонго, чтобы оживлять покойников? Мне важно довести человека до той кондиции, до которой обстоятельства жизни двести лет назад довели Сальери, неужели это так трудно понять?! Да, меня можно упрекнуть в непоследовательности, в необъективности, в некорректности и еще черт знает в чем, но где вы видели, чтобы настоящий художник был последователен, объективен и корректен? Да это будет не художник, а тупая машина! — И, резко обернувшись к Щербине, Святославский спросил: — Ну как, вы уже дошли до кондиции?
— В каком смысле? — удивился Щербина. Однако, увидев яростную, почти безумную в этот миг физиономию режиссера, на всякий случай решил не спорить: — Дошел, дошел.
— Вот и чудесно! — обрадовался Святославский. — Ах да, так на чем же я остановился?
— На олигархах, — подсказала баронесса.
— А точнее, на банкире Грымзине, — добавил Серапионыч.
— Да-да, на Грымзине! — звучно хлопнул себя по лбу Святославский. Очень хорошо. А ведь я не высказал еще и четверти того, что о нем думаю…
Между тем Дубов украдкой оглядел обеденную залу, неспешно встал из-за стола и подошел к сцене:
— Господин Святославский, к вашему сведению, банкир Грымзин находится здесь.
Это была чистая правда — несмотря на свои пресловутые богатства, Грымзин предпочитал деньгами не сорить и экономил даже на еде. Поэтому он иногда посещал и "Зимнюю сказку", где имели место быть так называемые "комплексные обеды" со скидкой. Вот и на сей раз кислоярский Рокфеллер скромно сидел за дальним столиком и неспеша поглощал вегетарианское рагу, запивая его виноградным соком. Обличительных речений Святославского он даже не слышал — его внимание было сосредоточено на книжке, лежащей поверх пустой тарелки из-под первого: "Теория и практика банковского дела". Как раз сейчас Грымзин запойно штудировал главу "Способы невозврата авуаров вкладчикам", и происходящее на сцене воспринимал не более как назойливый шумовой фон, даже не пытаясь вникнуть в его содержание.
