Светлана Гончаренко - Прошлой осенью в аду

— Я не хочу пить твою кровь. Она гаже прокисшего вина. Я просто раздавлю тебя, как насекомое, проклятый раб, — просипел он, качнулся и упал прямо на стену. И стена поглотила его, впитала, будто то было сырое пятно, а не громадная и гремучая золотая статуя.

Я остался в зале один. Огонь погас. Бассейн был полон жирного пушистого пепла. Клочья золотого одеяния Геренния можно было принять за засаленную ветошь. Чернокожие рабы так и лежали неподвижно у бассейна и начали холодеть. Геренний, должно быть, умертвил их, чтоб они не разболтали, что видели здесь. Теперь мне надо было выбираться из усадьбы. Я очень боялся, что шум схватки перебудил рабов и домочадцев Геренния и прислушался, но было тихо. Я попятился в дверь, миновал знакомый коридор и ту комнату, откуда виден сад. Я подумал, не пройти ли оттуда садом: я хорошо рассмотрел эту дорогу днем с холма. Но вышла уже луна — маленькая, синяя, круглая, как монета. Все кругом ярко осветилось, и меня могли заметить. Я решил возвращаться прежним путем — ведь прямого пути требовала от меня неизвестная богиня! Я не встретил ни души. Пусто и тихо было и на заднем дворе, и в саду. Неужто все здесь мертвы, как те рабы у бассейна? Я шел в тени деревьев, выстриженных в виде зверей, и высматривал место, где можно одолеть ограду. Я весь был в Геренниевых зельях. Одежда прилипла ко мне и сделалась, как кора. Очиститься я никак не мог, хотя по дороге срывал листья и обтирался ими. Я нашел дерево, по которому пробрался в усадьбу, но нечего было и думать забраться на него. Я долго бродил вдоль ограды, пока не наткнулся на плющ; его глянцевые листья блестели в лунном свете, и он свисал со стены, как мокрое платье. Я попробовал, выдержит ли он меня, и по нему вскарабкался на стену. Спрыгнув с другой стороны, я наконец почувствовал себя в полной безопасности.

Во весь дух помчался я к дому Юлии. Едва я ступил на порог, как понял: что-то случилось. Всюду мелькал огонь, суетились женщины, гремели посудой.

— Цецилию совсем плохо, — сказала мне Гордия, служанка. — Его постель снова вся в крови. Был врач Гермодор и сказал, что он не протянет до утра.

Мне надо было видеть Юлию, и я бросился в спальню Цецилия. Клеоним, наш домашний врач, отпущенник, сидел у ложа больного и сжимал его запястье, ловя ускользающее биение жизни. Простыни уже сменили, но кормилица Цецилия еще отирала губкой окровавленные щеки Цециллия. Юлия, как труп, лежала на полу. Ее сыну обещали два дня жизни и вдруг отняли один! Один день — так мало (она ведь знала, что он скоро умрет!), но за этот лишний день его и собственных мук она отдала бы и все свое добро, и остаток своей жизни. Смотреть на нее было больно. Странно, что именно в эту минуту я пожалел, что у меня нет матери.

— Здесь Агафангел, госпожа, — сказал Клеоним. — Только что с ним? Он, кажется, измазан тестом?

Юлия подняла голову, я сделал ей знак, что хочу говорить. Она встала, отвела меня в сторону и спросила тихо:

— Что?

Забыть ее лица я не могу! Да, она была похожа на вас, Юлия, но в ту ночь постарела, осунулась, будто это из нее, а не из Цецилия вылили кровь. Зато ее глаза блестели, как стекло. Я рассказал ей обо всем, что видел. Она даже не пошевелилась, только сказала мне:

— Я знала, что это так! Когда взошла полная луна, мой мальчик весь был в крови. Дядя убийца и злодей! Вызвать его на суд принцепса? <Главой судебной власти Империи был сам император. Он назначал чиновников, разбиравших дела. Принцепс — один из титулов императора> Но что ему это? У нет давно нет ни чести, ни доброго имени, а над прочим суд не властен. Кто станет слушать тебя, раба? Пусть некоторые тебе поверят, но дядя откупится — он так богат! Нет, я сделаю, как задумала: приму его сватовство и убью. То, что будет потом со мною, неважно.

Я знал, что так она и сделает. Болтали, что в юности она была легкомысленна, с ума сходила по мимам и гладиаторам, имела любовников при муже и после. Я не знал ее такой. Теперь она шла к смерти своей охотой и доблестно, как древние матроны.

— Какой ты нечистый, Агафангел, — вдруг заметила она и поморщилась при виде коростой застывших на мне Геренниевых снадобий. — Баня у нас не топлена, но, кажется, осталась горячая вода. Помойся и приходи.

Я поплескался немного остатками воды, но от этого липкое зелье пристало ко мне еще цепче. Мне даже больно было раздеваться — ткань будто прикипела к коже. Тогда я решил отправиться на озеро или заброшенный пруд, бывший на окраине города. Вода в нем мутная, вонючая и, говорят, нездоровая, но рабы иногда купались там. Место это было безлюдное и дикое, тем более ночью, но мне так хотелось поскорее избавиться от клейкой грязи, что я поборол страх. Бояться ли мне жалкой лужи после огненной бани Геренния? Я с наслаждением плюхнулся в пруд и поплыл. Вода была теплой и черной. Какие-то подводные растения чертили стеблями по моим ногам, головастики проснулись и запестрели в отстоявшейся за ночь воде. Луна все еще сияла, вода была вся в белых блестках, и мне казалось, что лунный свет, подобно серебру, очищает скверную воду пруда. Я долго плавал. Корка снадобий постепенно разбухла и сошла с меня. Я снял и отполоскал одежду и все никак не мог всласть наплескаться в воде, которая, как мне почудилось, лишилась тины и мути и даже стала отдавать запахом левкоев. Наконец я заставил себя выбраться на берег, надел сырую одежду и побрел домой. Пока я плавал, то веселился, как рыба, у которой нет ни памяти, ни горестей. Теперь же снова стеснилось сердце: я знал, что иду пережить смерть Цецилия, отчаяние Юлии и, возможно, ее гибель. Но вместе с несчастиями я обрету свободу!

Когда я вернулся, меня встретил неистовый женский вой. Цецилий испустил дух четверть часа назад. И в эту же минуту в дом постучался Геренний. Он сказал, что увидел свет и смятение в усадьбе и пришел помочь родственнице и утешить ее. Его впустили в покои. Юлия вышла к нему со спокойным лицом. Ближние женщины удивились, но решили, что она давно свыклась с неизбежной кончиной сына и потому не льет слез. Юлия приказала служанкам выйти, но одна из них, та самая Гордия, любопытная и пронырливая баба, притаилась за дверью. Благодаря ей и стало известно, что произошло далее. Гордия уверена была не только в том, что Геренний женится на госпоже, но и в том, что они давно любовники. Ей захотелось подсмотреть, как Юлия Присцилла осквернит траур беспутством. Поначалу все к тому и шло. Геренний утешал Юлию, обещал поддержку, сулил деньги, обнимал бесстыдно и убеждал разделить его труды и великие знания (глупая Гордия решила, что Геренний что-то вроде адвоката и научит Юлию управлять имениями и доходами). Юлия соглашалась и льнула к дяде, и давала себя целовать, но вдруг выхватила спрятанный под одеждой кинжал и замахнулась на Геренния. Он вздрогнул и невольно заслонился рукой. Когда кинжал коснулся его ладони, белая вспышка осветила комнату. И треск, и дрожание стен, и резкий, грозный аромат свежести говорили о том, что это молния. Юлия вспыхнула и в один миг обратилась в огненный столб. Скоро от нее осталась лишь горсть золы. Испепелились и плоть, и одежда. Геренний зарыдал и бросился вон из дому. Он пробежал мимо обмершей Гордии, даже не заметив ее. Лицо его было страшное, а одежды пахли гарью и серой.

На другой день уже наследники хозяйничали в доме Юлии и Цецилия — распоряжались, готовили похороны, раздавали легаты. <Легаты — подарки, определенные в завещании лицам, не являющимся основными наследниками> Большинство слуг по завещанию Юлии Присциллы было отпущено на волю, в том числе и я. Геренний с той страшной ночи исчез бесследно. Никто о нем не вспоминал и не спрашивал, будто его никогда и не было. Верно, он напустил на всех какую-то одурь, чтоб предать забвению свои темные дела и себя самого. Гордия, той же ночью рассказавшая нам о смерти Юлии, через неделю уже не помнила ничего. Любопытно то, что пруд, где я смывал с себя колдовские зелья, в самом деле очистился. Вода там сделалась редкостно прозрачной. Пошли слухи, что в озерце искупались нимфы, и потому вода получила целебную силу. Туда стали стекаться хворые и увечные, многие излечивались, но к зиме пруд высох.

Я один теперь помнил Геренния и устремился за ним. Я чуял его непостижимым образом, я преследовал его, я изо всех своих слабых сил пытался мешать ему творить его ужасные дела. Странное дело: шли годы, а я не старел, не слабел, не менялся лицом. Когда пришла пора умирать (я считал годы!), я томился и горевал, что не смог, не успел одолеть Геренния. Однако я снова жил и жил; боги умерли, явились другие и тоже одряхлели; я крестился, менял имена, но жил! Я почти уже не понимал, кто же я — и есть ли я, или я только орудие, которым должно покарать чудовище. Чье орудие, об этом страшно и думать!

Я жил, но жил и Геренний. Ему приходилось менять не только имена, но и стареющие тела. Он возненавидел меня не только за вечное присутствие рядом, но и за неизменную бесхлопотную молодость. А ведь этим я обязан вдребезги расколоченным склянкам и сосудам — стало быть, тому же Гереннию! Он пытался разгадать рецепт жижи, что облепила меня некогда, и не мог. Он бесился, он не раз бил в беспорядке все в своей дьявольской кухне и потом катался по черепкам и по лужам, как я тогда, но ничего у него не выходило. Как мы с ним странствовали все это время, рассказывать долго. Только в России мы уже полтораста лет. И вечно одно и то же и никак не кончится… Вы очень похожи на Юлию Присциллу, поэтому он не дает вам покою. Он до сих пор горюет, что потерял ее. К тому же, по его разумению, из нее вышла бы отличная ведьма. Вы замените ее, если захотите…