Даниэль Пеннак - Маленькая торговка прозой
– Мило.
– Вас не просят посмотреть, Малоссен, вас просят понюхать. Что вы чувствуете?
Обыкновенный новый переплет, с пылу с жару из типографии.
– Клей и свежая краска.
– Свежая, как же; но какая именно?
– Что, простите?
– Какая именно краска?
– Прекратите этот балаган, Ваше Величество, откуда мне знать?
– «Венель 63», любезный. Через семь-восемь лет от шрифта пойдут рыжие круги и альбом можно будет сдать в макулатуру. Эта дрянь – химически нестойкая. Должно быть, завалялась на складе и они решили подсунуть ее нам. Скажите лучше, как вам удалось избавиться от этого зверя? Я видела, как он уходил; удивляюсь, что вы еще живы!
Менять ни с того ни с сего тему разговора это было в ее манере: сделал дело – иди дальше.
– Я превратил его в литературного критика. Отдал ему какую-то невостребованную рукопись, сказав, что это моя. Спросил его мнения, совета... Одним словом, выпустил пар.
(Это на самом деле был мой коронный прием. Авторы, чьи романы я не принял, сами подбадривали меня в своих письмах: «В этих страницах столько чувства, господин Малоссен! Когда-нибудь у вас получится, берите пример с меня, не сдавайтесь, писательство требует большого терпения...» Я тут же отправлял ответ с изъявлениями благодарности.)
– И что, действует?
Она смотрела на меня удивленно и недоверчиво.
– Да, Ваше Величество, действует, бьет без промаха. Но мне это надоело. Я ухожу.
– Почему?
И в самом деле, почему?
– Вы испугались?
Представьте, нет. Правда, эта фраза о смерти не давала мне покоя, но громила здесь совершенно ни при чем.
– Вас, верно, удручает гуманность нашей профессии? Может, вы хотите попробовать недвижимость? топливно-энергетический комплекс? банковский бизнес? Или вот, Международный валютный фонд, рекомендую: лишить финансовой поддержки какую-нибудь развивающуюся страну под предлогом, что она не может заплатить по долговым обязательствам, я прямо вижу вас в этой роли: обречь миллионы на голодную смерть!
Она все время высмеивала меня в этом грубовато-заботливом тоне. И, в конечном счете, всегда возвращала меня в строй. Но не на этот раз, Ваше Величество, на этот раз я умываю руки. Она, должно быть, прочитала это в моем взгляде, потому что привстала, опершись на свои пухленькие кулачки, при этом ее огромная голова, казалось, готова была упасть на бювар, как перезревший плод:
– Повторяю в последний раз, специально для идиотов...
Она работала за каким-то убогим металлическим столом. Да и весь кабинет больше походил на келью монаха, чем на директорское логово. Ни с тем барочным интерьером императорских резиденций, где сам я отдавался творчеству, ни со стихией стекла и алюминия Калиньяка, директора по продажам, и рядом не стояло. Что до дислокации, хуже она для себя во всей конторе места не нашла; по внешнему виду ее можно было бы принять за секретаршу на полставки ее самой последней пресс-атташе. Ей нравилось, чтобы ее служащие работали бы (да, имперфект в условном) в комфортной обстановке и подтирались батистовыми платками. Сама же она оттачивала свой образ маленького капрала в скромном мундире среди расфуфыренных маршалов Империи[7].
– Слушайте, Малоссен, я вас нанимала как козла отпущения, чтобы на вас орали, а не на меня, чтобы вы глотали ругательства, пуская слезу в нужный момент, чтобы вы разрешали неразрешимое, залезая на крест, короче, чтобы вы подставлялись. И вы прекрасно это делаете! Вы – крайний в первом ряду, никто в мире не сможет подставляться лучше вас – знаете почему?
Она мне это говорила сто раз: потому что я родился козлом отпущения, у меня это в крови, вместо сердца – магнит, притягивающий стрелы. Но на сей раз она прибавила:
– И не только, Малоссен, есть еще кое-что: сострадание, любезный, сострадание! У вас редкий порок – вы сострадаете. Только что вы переживали за этого недоразвитого великана, который разносил в щепки мою мебель. И вы так хорошо прочувствовали природу его несчастья, что своим гением превратили жертву в палача, непризнанного писателя – во всесильного критика. Это именно то, в чем он нуждался. Только вы умеете понять такие простые вещи.
Голос у нее – как визг старой мельницы, нечто среднее между писком восторженной девчушки и кряхтеньем дряхлой колдуньи, которой уже все приелось. Что ее заводит, так это не вещи, это их суть.
– Вы страдалец вдвойне в этом посредственном мире, Малоссен!
Руки вспархивали у нее перед носом, как два жирных мотыля.
– Даже мне удается вас смутить, что уж и говорить!
Она вонзила пухлый указательный палец в свою впалую грудь.
– Каждый раз, как ваш взгляд останавливается на мне, я так и слышу, как вы спрашиваете себя, как такая громадная голова могла вырасти на таком тщедушном обрубке!
Ошибочка, у меня были свои мысли на этот счет: удачный пример психоанализа. Голова в порядке, а вот тело – ни к черту. Голова пользуется своим здоровьем в полной мере; одна голова наслаждается благами этой жизни.
– Я так и вижу, как вы штудируете историю моих скрытых переживаний: несчастная любовь для начала, или слишком рано осознанная абсурдность этого мира, наконец, все то же исцеление психоанализом, который вынимает сердце и бронирует мозг, волшебный диванчик, где решаются все проблемы, не так ли? Эгоцентризм прежде всего – скажете, нет?
(Вот блин!..)
– Послушайте, Ваше Величество...
– Вы единственный из моих подчиненных, кто открыто называет меня «Ваше Величество», – остальные делают это у меня за спиной, – и вы хотите, чтобы я обходилась без вас?
– Слушайте, мне надоело, я ухожу, вот и все.
– А как же книги, Малоссен? – завопила она, выпрямившись, как пружина. – Как же книги?
Широким жестом она указала на стены своей кельи. Голые стены. Ни одного тома. И тем не менее мы словно оказались в самом сердце Национальной библиотеки.
– Вы о книгах подумали?
Белое каление. Глаза вылезают из орбит. Сиреневые губы и здоровенные, побелевшие от напряга кулаки. Вместо того чтобы раствориться в кресле, я тоже вскочил на ноги и в свою очередь заорал:
– Книги, книги, это слово не сходит у вас с языка! Назовите хоть одну!
– Что?
– Назовите хоть одну, название какого-нибудь романа, все равно что, крик души, ну же!
На мгновение она задохнулась, оцепенев от неожиданности; промедление стоило ей партии.
– Вот видите, – ликовал я, – не получилось, ни одной! Скажи вы мне «Анна Каренина» или «Биби Фрикотен», я бы остался.
И уходя:
– Ну, Джулиус, идем отсюда.
Пес, сидевший у самой двери, оторвал от пола свой грузный зад.
– Малоссен!
Я не обернулся.
– Малоссен, вы не увольняетесь, я вас вышвыриваю! От вас несет хуже, чем от вашей собаки, Малоссен! Вы – отбросы человечества, ничтожество, вас смоет в унитаз, мне и на педаль нажимать не придется; убирайтесь к черту, чтобы я вас больше здесь не видела, и приготовьтесь оплатить счет за погром!
II
КЛАРА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ
Я не хочу, чтобы Клара выходила замуж...
3
Я глаз не сомкнул до поздней ночи. Только тогда я понял, что заставило меня вернуть Королеве Забо свои полномочия вместе с копытами козла отпущения.
Я укрылся в объятиях Жюли, уткнувшись лицом в эту мягкую ложбинку на груди у моей Жюли («Жюли, умоляю тебя, дай мне твои грудки»), ее пальцы мечтательно ворошили мою шевелюру, наконец, ее голос осветил темные подвалы моего сознания. Красивый низкий голос – рык царицы джунглей:
– На самом деле это из-за Клары, ты сорвался из-за того, что она выходит замуж.
***А она права, чтоб мне провалиться. Весь день я только об этом и думал. «Завтра Клара выходит за Кларанса». Клара и Кларанс... голову на отсечение, чтобы Королева Забо нашла такое в какой-нибудь рукописи! Клара и Кларанс! Даже серия «Арлекин» не пропустила бы подобного клише. Но помимо комичности этого совпадения, сам факт меня убивал. Клара выходит замуж. Клара покидает нас. Моя милая, дорогая Клара, приют моей души, уходит! Больше не будет Клары, чтобы разнимать Терезу и Жереми в минуты ежедневной перебранки, чтобы утешать Малыша, очнувшегося в холодном поту от своих кошмаров, чтобы успокаивать Превосходного Джулиуса в очередном эпилептическом припадке, ни тебе картофельной запеканки, ни ягненка по-мальтанбански. Если только по выходным, когда Клара приедет навестить родных. Черт... Черт знает что такое... Верно, весь день я только об этом и думал. Когда этот напыщенный индюк Делюир приперся с претензиями, что, видите ли, задерживается поставка его книги (книги!) в киоски аэропорта (да они уже сыты по горло твоими книгами, писатель хренов, ты уплетал свой хлеб с маслом, красовался на телеэкранах, вместо того чтобы оттачивать свое перо, сечешь?), я уже думал о Кларе. Я скулил: «Виноват, господин Делюир, это я недоглядел, не говорите начальнице, прошу вас», а сам думал в то же время: «Завтра она уедет, сегодня наш последний вечер вместе...» Я все еще думал об этом, когда господа печатники, еще то жулье, пришли вшестером отстаивать свое гиблое дело и когда сдвинутый питекантроп громил мой карточный домик, – лишь уход Клары терзал мне душу. Вся жизнь Бенжамена Малоссена сводилась, таким образом, к одному: его маленькая Клара оставляла его дом ради другого. Жизнь Бенжамена Малоссена на этом останавливалась. И Бенжамен Малоссен, внезапно оказавшись в пучине бесконечной усталости, смытый с палубы жизни девятым валом печали (вот это да!), катает заявление об уходе Королеве Забо, своей патронессе, с видом моралиста, который идет ему, как риза багдадскому вору. Полный бред.
