Елена Логунова - На сеновал с Зевсом
— Вот скотство! — злобно шипела Трошкина, отмывая от стойкой (как просила!) дизайнерской краски сначала руку, а потом пол в прихожей. — Опять убытки!
— Идем на прогулку! — сурово велела она Фунтику, закончив с мытьем и уборкой.
На прогулку Алка взяла не только собаку, но и специальное снаряжение: Зямин аэрозольный баллончик, большой моток лохматого шпагата, резиновые перчатки, черный бязевый халат, старый бабушкин платок, тоже черный, но с красненьким рисуночком по периметру, расческу и респиратор, который в ходе прежних лакокрасочных работ успел покрыться цветными кляксами. Все это добро она сложила в пакет, затолкала Фунтика в холщовую сумку и пошла на пустырь — делать из многострадального французского бульдога мексиканского тушкана.
— Ну, пойдемте же! Пойдемте! — нетерпеливо призывала Антонина Трофимовна Зайченко непопулярного писателя Цапельника, тряхнув бумагой, на которой по-прежнему недоставало автографа великой Баси Кузнецовой. — Нужно покончить с этим делом! Сегодня или никогда!
Антонина Трофимовна предпочла бы покончить с этим делом прямо сейчас, ибо размеренное гудение лифта свидетельствовало, что в данный момент подъемник работает исправно. Однако ее трусоватый спутник переминался на крыльце, не решаясь войти в сумрачный подъезд. Несмотря на то что великим писательским талантом Цапельник не обладал, воображение у него было живое, и оно вполне допускало вероятность новой встречи с каким-нибудь сверхъестественным приятелем неразборчивой в творческих контактах Баси Кузнецовой.
— Ну, ладно, пойдемте, — неохотно сдался Цапельник, с сожалением покидая залитое алым закатным светом крыльцо.
Был тот мирный вечерний час, когда пенсионеры и домохозяйки прилипают к экранам телевизоров, нагулявшиеся дети неохотно готовятся к отбою, а отцы семейств несуетно вкушают вечернее пиво. Благостную тишину время от времени нарушало лишь дикое шипение паяльной лампы, с помощью которой трудолюбивый пенсионер Герасимов из второй квартиры избавлял от многолетних наслоений краски снятую с петель балконную дверь.
Когда впечатлительный Цапельник сделал первый нетвердый шаг в сумрачный колодец подъезда, в дальнем углу двора за гигантским кипарисом послышался испуганный крик Алки Трошкиной. Мир не услышал этого крика — его приглушил респиратор. Но, если бы в это время во дворе находился кто-нибудь, кроме дедушки Герасимова с его дверью, мир увидел бы драматическую сцену собачьего бегства из парикмахерского плена.
Поломав ненадежную систему из бечевок и вбитых в землю колышков, свежеокрашенный Фунтик вырвался на волю и стремглав понесся в дом. Трошкина охнула, выронила полегчавший баллончик и побежала вдогонку за бульдогом, которого теперь нельзя было назвать ни Французским Гобеленовым, ни Болгарским Серобуромалиновым. К черным лоснящимся бокам отлично подошло бы, например, определение «Африканский Антрацитовый».
Как раз на прямой, соединяющей целеустремленного негроидного Фунтика с подъездом, как на грех, устроился пенсионер Герасимов, полностью поглощенный реставрационно-восстановительными работами. Не заметив стремительного приближения Африканского Антрацитового бульдога, он в очередной раз включил огнедышащую паяльную лампу, и пыхнувший из нее язык пламени добросовестно лизнул оказавшуюся на линии огня собачью попу.
Дизайнерская краска, о повышенной горючести которой Зяма Алку даже не предупредил, мгновенно вспыхнула, и бульдожья задница украсилась оранжево-голубой короной, более характерной для воспламененной газовой конфорки. Узревшая это огненное шоу Трошкина испуганно хрюкнула в респиратор и ускорила свой бег до скорости, какой никогда не мог добиться от нее школьный преподаватель физкультуры. Аккуратный тюрбан из бабушкиного платка, накрученный Алкой для защиты волос от краски и ее всепроникающей вони, наполовину размотался, и его острые треугольные концы вздыбились, как рожки.
— Тихо-то как! — делая второй шаг к лифту, задумчиво пробормотал Цапельник, подсознательно ожидающий от умиротворяющей тишины какой-то несказанной подлости.
Интуиция у него была очень даже писательская! В следующий миг в освещенный нежным розовым светом дверной проем ворвалась угольно-черная тень, распространяющая вокруг себя невообразимо гнусное амбре. Его обеспечило сочетание туалетной воды «Душистый ландыш», болгарского тонирующего крема «Черный тюльпан», дизайнерской краски для меха и паленой собачьей шерсти.
— Ай! Кто это?! — мягко роняя себя в ближайший угол, взвизгнула пугливая Антонина Трофимовна.
Черное, как сама ночь, четвероногое существо, освещая общий мрак пылающим филеем и оставляя за собой дымный ракетный след, с воем вознеслось вверх по лестнице. Обалдевший Цапельник успел заметить волочащиеся за адским созданием лохматые хвосты, заканчивающиеся заостренными деревянными колышками. Они были густо испачканы землей и пересчитывали ступеньки с веселым костяным перестуком.
— Это… Это…
Задыхающаяся Антонина Трофимовна не смогла толком сформулировать свой вопрос, но это не имело значения: ее спутник все равно не сумел бы на него ответить. Остановившийся взгляд Цапельника был по-прежнему прикован к двери, в светлом прямоугольнике которой как раз нарисовалась вторая черная фигура. Она была заметно крупнее первой, передвигалась на двух ногах, роняла с черных пальцев темные кляксы и пугающе хрипела. А на макушке у нее торчали рога!
— Мама! — жалко вякнула госпожа Зайченко, бессовестно греша против истины.
Если бы у ее родной мамы было такое гадкое грязное рыло, то к теще на блины супруг Антонины Трофимовны ходил бы в свинарник.
Большое рогатое чудище гигантскими скачками унеслось вслед за маленьким хвостатым.
— Господи! — пробормотал Цапельник.
Он непроизвольно воздел руку для крестного знамения, но в последний момент подкорректировал жест и ограничился тем, что обмахнул лицо, разгоняя дурной запах паленого. Госпожа Зайченко тихо поскуливала в темном углу. Прошло не меньше минуты, наполненной удаляющимися хрипами, стуками, топотом и лязгом, прежде чем в проклятом подъезде зазвучали человеческие голоса.
— Антонина Трофимовна! — хрипло воззвал Цапельник. — Знаете, что я думаю об этой чертовщине?
— Не знаю и знать не хочу! — с трудом отдышавшись, ответила госпожа Зайченко. — Послушайте лучше, что думаю Я!
Она нетвердой поступью жертвы кораблекрушения прошлась по площадке, выбралась на крыльцо и остановилась, прислоняясь к косяку и с умилением глядя на чуждого всяческой чертовщины пенсионера Герасимова, занятого простым и понятным делом.
— Я думаю, что этот спектакль в ТЮЗе вовсе не так уж плох! — сказала Антонина Трофимовна, подрагивающими руками разрывая в клочья бумагу с некомплектным набором подписей.
— Да-да, — охотно согласился Цапельник, носком ботинка спихивая с крыльца неаккуратные бумажные лохмы.
Определенно, скандальный спектакль был не настолько плох, чтобы ради его отмены иметь дело с компанией чертовой Баси Кузнецовой!
Каюсь, скорбь по поводу утраты, постигшей дружный коллектив нашего рекламного агентства, не лишила меня ни аппетита, ни сна. Пополдничав папулиными вчерашними профитролями, я завалилась поспать и давила подушку до позднего вечера.
В девять с минутами позвонил Денис. Он виноватым голосом уведомил меня, что криминогенная обстановка в нашем городе по-прежнему далека от идеальной, в связи с чем милицейское начальство в очередной раз посылает эксперта-криминалиста Кулебякина в ночное.
— Ну, и иди ты! — двусмысленно ответила я.
Ситуация, когда любимый меняет бурную ночь со мной на беспокойную тусовку с опергруппой, давно утратила значение героического подвига и уже не вызывала ничего, кроме раздражения.
«Я же говорю, имеет смысл завести себе еще майора — на смену капитану!» — напомнил о себе беспринципный внутренний голос.
Я вздохнула и посмотрела в окошко, смутно надеясь увидеть во дворе серебристый джип, хозяин которого при обоюдном желании вполне мог заменить моего штатного капитана. Но увидела нечто другое: в сгущающихся сумерках за окном беспокойно маячила бледная круглая рожа, не принадлежащая ни одному из моих знакомых. И тот факт, что маячила она на высоте седьмого этажа, побудил мой внутренний голос вновь вспомнить Карлсона:
«Он улетел, но обещал вернуться! Милый, милый!».
Мне лично эта одутловатая восковая харя сколько-нибудь милой не показалась, но я не побоялась открыть окно, чтобы рассмотреть чудище получше.
Бледная морда оказалась наполненным гелием воздушным шаром. Он смотрелся бы вполне невинно, если бы на нем не были намалеваны неприятно зубастый череп и скрещенные под ним косточки. Сверху, на куполе шарика, было начертано короткое слово: «Умри!». Система образов, на мой взгляд, ясно говорила о том, что податель сего оригинального письма ошибся окном.