Елена Логунова - Сеанс мужского стриптиза
Спасительная лазейка в заборе была где-то с другой стороны дома. Федя примерно прикинул, куда бежать, и захромал в конец двора.
Шумы, которые невольно произвел попавший в мышеловку Капустин, разбудили Бориса Акимыча, отставного полковника и действующего главу семьи Кузнецовых.
Он сел в постели и успел увидеть в прихожей отступающего Федю, но спросонья не признал в нем чужака. Темный силуэт, нарисованный на розовом фоне неба в рамке дверного проема, исчез с глаз Бориса Акимыча слишком быстро. По характерной кособокости фигуры он принял травмированного мышеловкой Федора за другую хромоножку – собственную супругу Варвару Петровну.
Ту же ошибку совершил и Зяма, счастливой сарделькой покачивающийся в гамаке. Открыв один глаз, он сквозь ячейку редкой сетки увидел некую темную личность, ковыляющую по двору с необыкновенной поспешностью, сонно пробормотал:
– Мамуля! – и снова захрапел.
Тем временем мамуля, она же Варвара Петровна, или Бася, мирно посапывала рядом с мужем на широкой кровати, накрывшись с головой. Стеганое лоскутное одеяло, сшитое бабушкой, свободно могло укрыть под собой семейство гиппопотамов. Гораздо более мелкая, чем среднестатистический бегемот, Варвара Петровна уместилась в одной крутой складке и была совершенно неразличима. Обнаружить ее можно было только путем вдумчивых раскопок.
Борис Акимыч археологических поисков в постели не проводил. Не усомнившись в том, что во двор удалилась именно его любимая Басенька, он сокрушенно подумал, что экспериментальный «Завтрак спасателя» не пришелся ей по нутру. Вероятно, батон, фаршированный ветчиной и горошком, оказался слишком жирной и тяжелой пищей для ослабленного постом желудка Варвары Петровны.
– Диарея, дружок? – сочувственно пробормотал Борис Акимыч.
Он слез с кровати и, на ходу продирая глаза, направился в кухню. В отсутствие аптечки, которая осталась в машине, которая в свою очередь осталась на шоссе у лесополосы, Борис Акимыч мог предложить приболевшей супруге только народное средство для борьбы с кишечным расстройством. Это был старый бабушкин рецепт, действенность которого кулинар-экспериментатор вынужденно проверял неоднократно: столовая ложка картофельного крахмала на стакан холодной кипяченой воды, все тщательно перемешать и выпить залпом.
Вода – не кипяченая, но чистая, питьевая, была в кухне – большая пластиковая бутыль с краником. Где-то там, в шкафчиках, должен был найтись и крахмал.
Борис Акимыч босиком прошлепал в кухню и с некоторым удивлением увидел там раскладушку, которой с ночи в помещении не было. На ней, кренясь, как падающая Пизанская башня, дождавшаяся наконец своего звездного часа, сидела дочь Индия.
– И ты тут, девочка? – удивился он.
– Доброе утро, папочка! – хлопнув ресницами, уже в падении промямлила девочка.
Она боком свалилась на подушку и тут же засвистела носом, как закипающий чайник.
– Спи, детка, спи, рано еще! – сказал на это заботливый папуля и посмотрел в окно, за которым кумачовым полотнищем плескался рассвет.
Это было ошибкой: смотреть Борису Акимычу следовало себе под ноги. Все еще глядя в окно, он сделал шаг к буфету, и вторая добычливая мышеловка победно клацнула зубами.
– О-о-о, м-мать! – проскрежетал пойманный в ловушку полковник.
Часть реплики он все-таки проглотил, чтобы не побеспокоить спящую дочурку, хотя у него прямо-таки руки зачесались отшлепать предприимчивую негодницу, превратившую кухню в минное поле.
Сдерживая ругательства, Борис Акимыч проскакал к буфету, достал из выдвижного ящика крепкий короткий нож и с его помощью ловко избавился от капкана. Избавиться же от приобретенной легкой хромоты сразу не удалось, ступать на ногу, побывавшую в пасти мышеловки, было немного больно.
Приготовив по бабушкиному рецепту домашнюю микстуру от расстройства живота, Борис Акимыч вышел из дома. На крыльце он ненадолго задержался, оглядывая двор.
Хлопок наружной двери заставил Зяму вновь открыть один глаз. Сквозь гамачное переплетение веревок он увидел на крыльце еще одну перекошенную фигуру.
– Опять мамуля? – удивился он и открыл второй глаз.
Кособокая фигура на крыльце приставила ладонь к глазам и из-под козырька обозрела двор. Варвары Петровны нигде не было видно, вероятно, она надолго засела в туалете.
– Бедная Басенька! – виновато вздохнул Борис Акимыч и шагнул с крыльца.
Прихрамывая, он прошел к дощатому скворечнику дворовой уборной и остановился неподалеку, с сочувственной улыбкой на лице и стаканом мутной воды в руке.
Капустин, основательно заплутавший в чужом дворе, оглянулся и увидел угрожающе застывшего Бориса Акимыча. Бегать под носом у хозяина дома вдоль забора в поисках потерянной лазейки охромевший Федя не рискнул. Надеясь, что некстати выдвинувшийся во двор мужик вот-вот вернется в дом, он присел в огороде, удачно спрятав голову в ряду капустных кочанов. Выдать Федю могла только белая рубашка, но он замаскировал ее какой-то темной тряпкой, своевременно подвернувшейся ему под руку. Не зря Зяма оставил на скамейке свой вампирский плащ!
Тем временем в доме проснулась Варвара Петровна – ватное одеяло лишь отчасти приглушило громкий стук входной двери. Писательница ощупью поискала рядом мужа, не нашла и широко открыла глаза.
– Боря, ты где? – обеспокоенно позвала она.
На ее вопрос никто не ответил, и Варвара Петровна встала, чтобы самостоятельно выяснить, что происходит. Борису Акимычу не раз случалось потихоньку ускользать под покровом ночи из супружеской постели, но такое бывало только в старые времена, когда полковника в неурочный час звала на подвиги боевая труба.
Превозмогая боль в травмированной ноге, Варвара Петровна проследовала из комнаты в прихожую, а оттуда вышла на крыльцо, задержавшись только для того, чтобы сунуть ноги в шлепанцы.
Не успевший сомкнуть очи Зяма, увидев на крыльце третью по счету кособокую фигуру, окончательно лишился сна. Он сел в гамаке и трагическим голосом принца Гамлета, терзаемого разнообразными и мучительными сомнениями, добрым шекспировским стихом простонал:
– Никак пришла еще одна мамуля?!
– Боря, ты где? – прозаически позвала Варвара Петровна.
Боря – он же Борис Акимыч, с доброй улыбкой взирающий на щелястую дверь уличного клозета, – услышал голос жены у себя за спиной, удивленно заморгал и обернулся.
– Хотелось бы мне знать, чем они там занимались? Нормальным сексом или опытами по клонированию?! – недоверчиво проговорил Зяма, имея в виду затейников-родителей. – Надо же – три мамули!
Зяма любил свою родительницу, но три мамули разом (и все, как одна, хромоногие!) – это было уже чересчур!
В этот момент через дверь летней кухни из дома выступила заспанная Индия, закутанная в махровую простыню, как закрепощенная женщина Востока. На пороге она запнулась о туфли, которые оставил там Федя, ушибла большой палец и тоже охромела.
– Что?! Еще и четвертый номер?! – в полный голос завопил Зяма, до глубины души возмущенный появлением еще одной хромоножки.
Федя Капустин, успешно прикидывающийся особо крупным овощем с названием, однокоренным его фамилии, предельно напрягся. Он прекрасно понимал, что его тайное проникновение в чужой двор и дом является действием противоправным и наказуемым. Да, Федя всего лишь хотел предметно поговорить с красоткой-королевной, чтобы найти и вернуть своему шефу украденное у него имущество. Однако тот факт, что у него не было никакого преступного умысла, не имел особого значения. Федя нутром чувствовал, что разбуженные по тревоге местные жители не примут в расчет его благие намерения.
– Бить будут! – убежденно прошептал он, как известный персонаж Ильфа и Петрова.
– Так тебе и надо, Федька – бисова душа! – сказала бы на это его бабушка, набожная старушка очень строгих взглядов.
– Надо, Федя, надо! – подтвердил бы герой кинокомедий Шурик.
– Ой, да помолчите вы! – прошипел Капустин.
Массовый выход инвалидных граждан его очень встревожил. Однообразно хромоногие личности – настоящие выходцы из ночного кошмара – случайно или намеренно рассредоточились по двору таким образом, словно имели своей целью окружение загнанного Федора. Открытым оставался только тыл, но громкий крик Зямы изменил ситуацию к худшему.
Упоминание каких-то там номеров взволновало Пашу Ситникова, который проснулся некоторое время назад и теперь лежал, глядя в брезентовый потолок и мысленно оценивая стати пойманных накануне ящериц. Паше помнилось, что рептилий было ровно полдюжины – шесть голов чешуйчатого безрогого скота. Зямин крик заставил его в этом усомниться. Юный натуралист перевернулся на живот и потянулся к пластмассовому коробу, чтобы пересчитать своих хвостатых пленниц. Увидев, что ящик перевернут, открыт и пуст, динозавролюб и ящеровод взревел, как раненый бронтозавр, и полез из палатки с истошными криками:
