Наталья Александрова - Дама разбитого сердца
Я выслушал Лиду и спросил, сохранила ли она то письмо, которое послужило причиной роковой ссоры.
– Нет, – она пожала плечами, – видно, Вовка это письмо унес, на полу только пустой конверт остался. А вообще, если вы хотите что-то про тетю Шуру узнать, вам надо с мамой моей поговорить.
На всякий случай я спросил у нее, где можно найти ее маму.
– Мама моя на даче, – с тяжелым вздохом ответила Лида, – ей на воздухе лучше, вот она до самого снега с дачи и не переезжает. В городе ей все не то – и душно, и тесно, и с соседями не ладит…
– Как же она одна на даче управляется?
– Да ничего, она у меня еще крепкая, да и дача наша близко находится, в Еловом, если что – сосед, отставной майор, с которым мы знакомы много лет, обещал позвонить, я сразу и приеду…
По поведению Александры Никодимовны я сделал вывод, что та не хотела показывать содержимое своей папки Лиде. Поэтому я попрощался и поехал домой, чтобы спокойно ознакомиться с полученным предметом.
У себя в кабинете я открыл папку, но она оказалась пустой. Все происшествие в целом показалось мне глупым и бессмысленным, должно быть, вышедшая из ума разбитая параличом старуха сама уже не знала, чего ей нужно.
Однако, как профессиональный юрист, я несу ответственность перед любым клиентом, кроме того, меня немного беспокоила история с письмом. Поэтому я набрал номер телефона Александры Никодимовны, чтобы попытаться еще что-нибудь выяснить. Трубку сняла Лида, и по ее голосу я понял, что опоздал с любыми расспросами.
Она подтвердила мою догадку и сообщила, что Александра Никодимовна только что умерла.
Я еще раз открыл потертую папку. Мне показалось, что с одной стороны под подкладкой что-то шуршит. Я вооружился пинцетом – как у филателиста, у меня есть некоторые специальные инструменты – и действительно вытащил из-за подкладки пожелтевший клочок бумаги. На нем была сделана выцветшими, блеклыми чернилами какая-то странная надпись. Какой-то бред, что-то вроде инструкции по отысканию клада из детской приключенческой книжки. Пойди направо, отсчитай десять шагов… в общем, совершенная ерунда. Я спрятал бумажку обратно за подкладку и убрал папку к себе в стол.
Меня не оставляло смутное беспокойство. Я все думал о том странном письме, которое не нашло адресата, и о ссоре, из-за которой старая женщина лишилась речи и движения, а затем умерла. Я решил, что не успокоюсь, пока не поставлю в этой истории последнюю точку, и поехал в Еловое, благо это недалеко от города, и дорога хорошая.
Поселок Еловое небольшой, расположен в живописном месте недалеко от города и еще не застроен безвкусными краснокирпичными домами «новых русских». Дело в том, что Еловое – часть большого старинного парка, объявленного в пятидесятые годы заповедником, и строиться в нем могли только сотрудники этого самого заповедника. Дома там довольно старые, но крепкие. Увидев бравого пенсионера, сгребающего листья на своем участке, я спросил, как мне найти Анну Алексеевну Миронову – так звали мать Лиды. Пенсионер, судя по всему тот самый отставной майор, о котором говорила Лида, показал мне на соседний дом и сообщил, что Анна Алексеевна дома.
Я действительно застал ее в избе. Анна Алексеевна топила печь. Выглядела она крепкой и энергичной, несмотря на более чем преклонный возраст. Когда узнала от меня о смерти своей старинной подруги – очень огорчилась, конечно, но не впала в истерику, проговорила со сдержанной грустью, что в их возрасте нужно быть готовыми ко всему и каждый лишний прожитый день принимать как подарок.
Потом она, совершенно меня удивив, достала из шкафа четвертинку водки и предложила вместе с ней помянуть подругу. На мой невысказанный вопрос ответила, что держит водку на случай простуды или другой неприятности, а от стопки хорошей водки ей ничего плохого, несмотря на возраст, не будет.
После таких слов я подумал, что отказываться помянуть покойницу, ссылаясь на то, что я за рулем, просто неприлично, от одной стопки и мне ничего не будет, а если, не дай бог, машину остановит гаишник – деньги на взятку у меня найдутся.
Мы выпили по стопке, не чокаясь, как принято на поминках, закусили солеными груздями и крепенькими маринованными огурчиками. После этого Анна Алексеевна отставила стаканчик, посмотрела на меня чрезвычайно проницательно и сказала:
– Ведь не для того вы, занятый человек, приехали за город, чтобы рассказать старухе о смерти подруги. Вы хотели о чем-то меня спросить, что-то узнать… так спрашивайте!
Я подивился ее рассудительности и признался, что действительно хотел кое-что разузнать. Для начала сам рассказал ей о странной просьбе парализованной, умирающей женщины вызвать адвоката, причем не для того, как выяснилось, чтобы распорядиться своим скудным имуществом, а для того, чтобы передать мне странную потертую папку. Потом я рассказал о письме, вернувшемся за отсутствием адресата, и о ссоре с внуком, послужившей, должно быть, причиной инсульта.
Рассказав это, я спросил, не может ли Анна Алексеевна как-то объяснить такие странности, а главное – растолковать историю с папкой.
Надо сказать, что я, как юрист, был в замешательстве: получил от покойной деньги за работу, следовательно, она являлась моей клиенткой, а выполнить ее распоряжение относительно папки не мог, поскольку не понимал, в чем оно заключается.
Анна Алексеевна немного помолчала, собираясь с мыслями, а потом начала рассказывать. И рассказала одну из самых удивительных историй, какие мне приходилось слушать за время моей адвокатской практики.
Покойная Александра Никодимовна родом была из глухой владимирской деревни. Давным-давно, еще в начале тридцатых годов прошлого, двадцатого, века, деревенская девушка попала в город и устроилась прислугой, или, как тогда говорили, домработницей в семью крупного пожилого врача, профессора Воскресенского. Семья была богатая, еще с дореволюционных времен хранились в доме многочисленные ценности – и картины, и столовое серебро, и кое-какие бриллианты. Чудом все это не пропало во время революции. Точнее, не то чтобы чудом – просто доктор Воскресенский в свое время лечил кого-то из видных большевиков и получил за это охранную грамоту за подписью чуть ли не самого Дзержинского.
В семье Воскресенских к Шурочке относились хорошо, и девушка отвечала хозяевам преданностью и старанием. Обращались с ней хозяева как с родной, а когда девушка тяжело заболела, профессор вылечил ее, отложив все свои важные дела и всех высокопоставленных пациентов, а его жена ухаживала за Шурочкой как за родной дочерью. Выздоровев, девушка еще больше привязалась к хозяевам. Она чувствовала себя перед ними в неоплатном долгу.
Однако идиллия продолжалась недолго. В тридцать седьмом году арестовали самого Воскресенского и сразу за ним всю его семью. Не помогли ни подпись Дзержинского на охранной грамоте, ни ходатайства высокопоставленных пациентов.
И тут Шурочка совершила удивительную вещь.
Она собрала самые ценные вещи своих хозяев и спрятала где-то, в одном ей известном месте. Сделала она это ночью, сразу после того, как домочадцев профессора увезли на «черном вороне» сотрудники НКВД. На следующий день приехала новая бригада чекистов, устроила капитальный обыск и вывезла все имущество в неизвестном направлении. Молоденькую домработницу тоже на несколько дней забрали в НКВД, допрашивали ее, пытались добиться показаний, бросающих тень на доктора и его семью, но Шурочка, даром что молодая и неопытная, держалась на допросах очень хорошо, на хозяев не наговаривала, но и героизма не изображала, отговаривалась тем, что девушка она деревенская, темная, господских разговоров не понимает и потому проку от нее для следователя никакого.
– Господ в семнадцатом расстреляли! – внушал ей следователь. – И ты своим пролетарским сердцем должна чувствовать враждебный элемент и помогать рабоче-крестьянским карающим органам вывести его на чистую воду и подвергнуть справедливому народному суду!
Но Шурочка только хлопала глазами и повторяла: «Мы люди темные, деревенские, ничего такого не понимаем».
К счастью, никто из чекистов не заметил пропажи ценностей из квартиры Воскресенских, да и не пришло никому в голову, что эта полуграмотная деревенская дуреха способна что-то подобное сотворить. Продержав несколько дней, Шурочку выпустили. Она устроилась на швейную фабрику, где давали койку в общежитии, а после, как передовик производства, выхлопотала и собственную комнату в коммунальной квартире. Впрочем, никаких других квартир в то время почти и не бывало. Там, в той квартире на Петроградской стороне, и познакомилась Шурочка с Аней Мироновой.
Через какое-то время окольными путями, с оказией, дошло до Шурочки письмо из Средней Азии, из Республики Таджикистан. Туда, как оказалось, сослали жену профессора Воскресенского, его дочь и маленького внука. Сам профессор сгинул бесследно, и родные его уж оплакали. Жена Воскресенского, пожилая больная женщина, не перенесла тяжелого таджикского климата, так непохожего на ленинградский, и умерла в ссылке в первую же зиму. Так что остались от большой и счастливой некогда семьи только дочь профессора и внук, маленький мальчик полутора лет.
