Елена Кассирова - Кремлевский фантомас
– Смирнова в отпуске, – еще добрей сказала она.
– До понедельника? – тревожно спросил Костя, ключи спрятав.
– Почему до понедельника? – удивилась добрая.
До сентября.
Жизнь рушилась.
Юбилея не вышло. Вечером Костя не пошел даже к Фомичихам. Он решил, что погасит свет и будет лежать, пока не уснет.
Близилось Преображение и еще одно памятное событие. Годовщина ГКЧП.
Но случилось новое, невозможное несчастье.
29
Четверг, 18 августа
Новое Катино исчезновение превратилось ночью в кошмар. Костя обнимался со змеями, а когда вырвался и нашел любимую, и припал губами к ее лицу, у нее оказалось три головы – няни Пани, Розы Федоровны и Лидии Михайловны, и целовал он фиолетовую помаду Лидии Михайловны.
К счастью, то и дело он просыпался. Заглянул к бабушке. Она тоже ворочалась. Покряхтывала. Под утро Клавдия Петровна поднялась и потащилась, цепляясь за кресла и тумбочки, в угол.
– Ба, ты что?
– Ох, мыфы там.
– Нет там мышей, ложись лучше.
Утром было ветрено и дождливо. Природа собиралась с силами к празднику.
Касаткин надел куртку и собрался в Успенский собор. Но тут по телефону пришла ужасная новость.
Скончалась Лидия Михайловна.
Особенно было страшно, что умер человек, без которого другой человек жить не может.
Потом позвонила Маняша.
– К-костя, – пробормотала она.
– Константин! – это взял трубку Бодайбо. – Зайди-кась к нам!
Костя в три прыжка взлетел к Фомичевым.
Лидия Михайловна лежала на кухне в позе зародыша, абсолютно синяя. Рот раздвинут, но сжат – сведен в судороге, так и затвердел. Маняша ходила вокруг матери. На столе – открытый «Реми Мартен», пробка и стопочка с засохшей коньячной каплей.
Милиция приехала сразу вся, «старухина» и «фантомасовская». Криминалистов, фотографов и судмедэкспертов тоже оказалось по два. Но и невооруженному глазу было видно: у Фомичевой, как у Панявиной, – отравление. Коньячная стопка до сих пор шибала в нос горьким миндалем. Из бутылки воняло так же.
В кухне остались эксперты, оперы в комнате занялись с Маняшей и Октябрем.
Маняша держалась еле-еле, на одном своем смирении. Бодайбо куражился.
Касаткин, теперь на правах посвященного в дело, «работал» вместе с ментами.
Картина складывалась следующая. Фомичевы ужинали накануне втроем, потом Бодайбо ушел к себе в комнату, а женщины смотрели телевизор, разговаривали.
– Мама, – рассказала Маняша, – опять начала, что нельзя так жить, как я, что ей стыдно за меня перед подругами, я в слезы, она в слезы, пошла на кухню, а я легла, ничего не слышала. Утром встаю, иду на кухню – мама на полу, холодная уже.
– Ничего не трогали?
– Нет. Мамочка…
Наконец-то ее голос дрогнул. Маняше дали воды. Костин «куратор» Соловьев занялся Октябрем и его «Реми Мартеном». Коньяк был открыт в воскресенье вечером в гостях у Кости, выпит наполовину. Потом Бодайбо до бутылки не дотрагивался.
– Почему?
– Она стояла на кухне у баб. А я не ходил к ним. Ну их к едрене-фене. Я пил у себя.
«В принципе, понятно, – подумал Костя. – У дикаря всё дико: сначала унесет от жмотства, потом не пьет от деревенской застенчивости».
– А кто прикасался к бутылке?
– В воскресенье, когда принес к Константину, там наливали себе все, мужики, старухи тоже.
– А потом?
– Потом я унес ее к нам, поставил на кухне.
– И кто пил? Пауза.
– Вы, Мария Георгиевна?
– Н-н-н… – Маняша застонала. – Нет же!
– А вы? – Октябрю.
– Да ну его. У меня есть в комнате.
– А враги у вас есть?
– Были, есть и будут, – оскалился Бодайбо.
– Кто?
– Все.
– Почему – все?
– А я всех вывожу на чистую воду.
– А в доме у вас есть враги?
– А поди знай. Чужая душа, как говорится.
– Может, всё же метили не в вас, а именно в Лидию Михайловну? Что такого она могла знать?
– По-моему, ничего, – сказала Маняша. – У нас с ней всегда всё вместе. Но мама не пьет!
– А вы? Маняша молчала.
– А, Мария Георгиевна?
– Да… иногда… немножко… пью… как лекарство…
– У кого мог быть цианид?
– У нас, – уже смелее сказала Маняша. – С весны. Мы морили ос. Появились почему-то осы. На карнизах. И муравьи. Но муравьи – чепуха, а осы – неприятно.
– А осы – только у вас?
– У всех на этаже. И в соседних подъездах тоже. У Потехиных. И на последнем у Блевицкого.
– Откуда взяли яд?
– Разносила няня Паня… ну, Панявина. Она могла дать кому угодно.
– А у нее откуда?
– Не знаю. Она приносила из каких-то своих запасов. Она же мыла пол во всяких великих местах. У нее всегда все всё брали. Давно когда-то она давала нам ДДТ от клопов. Потом хлорку, когда не было мыла.
У Касаткина тоже хранилась склянка с осиной отравой, тоже дала Паня. Клавдия Петровна кинула в свой помоечный шкаф и забыла. С осами справился верхний этаж.
Эксперты на кухне закончили, Лидию Михайловну увезли.
Начиналось очередное милицейское расследование. Опять убита старуха. Опять накануне те же лица. Плюс новое: Бодайбо. Новое?
Маняша, слава Богу, зарыдала. Чем носить все в себе, лучше было выплакаться.
Мать была для нее всем.
30
ПРЕОБРАЖЕНИЕ ФАНТОМАСА
Всё случилось очень быстро.
Костя сидел с Маняшей весь день и заговаривал ей зубы. Октябрь тоже не отлучался, хотя Костя сказал ему, чтобы он не стеснялся и делал свои дела, а Маняша вообще отвернулась.
Касаткин и Бодайбо торчали в Маняшиной комнате. О еде никто не вспоминал. Наконец Октябрь взял бразды правления, сходил на кухню, разогрел кастрюлю гречневой каши, принес в комнату без чьей-либо помощи тарелки, банку огурцов. «Жизнь продолжается», – объявил он и нарезал хлеб.
Так и сидели, долго, подъедая по крупинке, откусывая огурчик, общипывая корку с буханки.
Октябрь завел любимую тему о кремлевских хозяевах. Костя, чтобы развлечь Маняшу, поддержал.
– Надули нас комсюки, – злился Октябрь.
– То есть? – провоцировал Костя.
– Продали Кремль в обмен на землю. Землю не дали и власть не дали. Сделались воротилами. Сами правят.
– Да бросьте, Октяб Георгич. Кем правят? Вами?
– Мной-то нет.
– И мной нет. А старуха с укропом у метро «Бибирево» – тоже воротила. Только она в Бибиреве, они в Кемерове. У нее свой укроп, у них свой. Давайте о вечном.
Октябрь не желал о вечном.
– Нами правят олигархи, – тупо сказал он.
– Ваша «власть олигархов» – газетная поговорка.
– Поговорка? Вот мы с ними и поговорим.
– То есть опять всё у них отнимете?
– Я – нет. Я их обезврежу иначе.
– Царской водкой? – с умыслом пошутил Костя.
– Зачем царской. Я сам себе царь.
У Бодайбо в кармане зазвонил мобильник. Октябрь сказал: «Але», – послушал, встал и, слушая трубку, пошел к себе.
Костя утешал Маняшу не слишком убедительно. Лучше бы он помолчал. Он говорил известные истины о том, что «оставьте мертвецов мертвецам». Выходило, что Маняща – тоже мертвец. Впрочем, кроткая Маняша не обижалась, а сама жалела Костю. И, как жертвенная овца, она даже перестала ему нравиться. Он готов уж был влюбиться. Но теперь она раздражала его своими смиреньем и нежностью.
Касаткин стал втайне злиться на нее и за то, что сам беспомощен, что сидит и ждет, когда менты найдут убийцу.
Касаткин все еще пытался рассуждать. Но мысли крутились, как белка в колесе, и уходили в дурную бесконечность.
А завтра, между прочим, 19-е, праздник.
– Преображение, Маняша, а значит, всё еще впереди.
– Иди, – сказала Маняша. – А то ты взял две недели и не отдохнул. Погуляй, развейся.
– Не знаю. Бабушка разбушевалась.
– Ну, посижу я с ней. Всё ж лучше, чем здесь, с этим.
Действительно, Костя скис, а убогая старушка-подружка со своим горем крепилась.
Было еще светло.
Костя вышел в прихожую, где светила экономная фомичевская лампочка, нашарил на крайнем крючке свою куртку – «наркокурьерку», на ходу натянул ее, сам открыл дверь, сам закрыл, съехал вниз и вышел во двор.
Костя глянул на «Субару». А вот Ленин «Сааб». Вот потехинские «Крайслеры». Джозефа серенькая. Ряд грязных «Жигулей». Завтра праздник. Фаворского отсвета во дворе нет. И даже простого света на тайну не пролито. Канун. Рано еще. Но все же что-то брежжит. Свечечка во мраке.
В арке подуло. Костя встряхнулся и застегнул куртку.
Храмовые луковицы на Полянке, Ордынке и на Христа Спасителя золотились, как говорится, невечерне. Даже местное небо, переплюнув питерское, за лето почти перестало темнеть.
А не пойти ли в Спасителя? Нет, конечно, в Успенье. Куда же еще, когда столько вокруг усопших.
Костя пошел по мосту к Александровскому саду, по саду – к Кутафьей.
К праздничной службе по Троицкому мосту вместе с Костей уже шел народ. А навстречу из Кремля – со службы тетки. На каждой – аккуратная чиновничья прическа и нарядная кофта. Они тоже – кремлевские «хозяйки».
