Кондратий Жмуриков - Следствие ведут дураки
— Ну так что ж… меня, правда, просили не говорить, но раз пошла такая заваруха… скажу. У ентой я был… у Лизаветы. Дочки Семенычевой.
— А то ты там делал?
— Ты прямо как маленький, Саныч! Что можно с бабой желать в четыре часа ночи? Уговорилися мы с ней, что я приду, как все заснут. От так-от. А ты не разобралси, мокруху мне прилопатил сбоку. Я не…
Дикий вопль удушливо разорвал воздух и забился под сводчатыми потолками, как бабочка под сачком эндомолога. Иван Саныч вздрогнул всем телом, бледнея, отскочил к стене, быстро принимая ее оттенок, и даже Осип Савельич, человек с железными нервами, дрогнул массивным подбородком, и по его низкому лбу, бугрясь, поползли вертикальные морщины, быстро переходя в горизонтальные.
— О-о-о-а-аа!!
— Да что же это такое, ежкин кот? — пробормотал Осип, и тут на него из-за шкафа вылетел Гарпагин. Колпак сбился на затылок и болтался, как косичка, одного тапка на ноге недоставало, на желтоватой физиономии Степана Семеныча проступали бледные пятна. Будь Осип не так крепок и могуч, Гарпагин сбил бы его с ног, а потом промчался бы по нему, как торнадо.
Но так — Осип перехватил Гарпагина, взял его за ворот, тряхнул раз-другой и проговорил басом:
— Чаво такое?
Гарпагин только кудахтал.
— Ты толком говори!
— Все! Всех!! — прорвалось у Степана Семеныча. — Арес… арестовать! Всех арестовать! И меня!. Я-а вас!.. — И он сделал было попытку накинуться на Моржова с кулаками, но здоровенный Осип без особых усилий выкрутил тощие руки ополоумевшего рантье и чуть поприжал тому шею. Степан Семенович дернулся, как придушенный петушок, но дрыгаться перестал.
— Воры!.. — обессиленно пробормотал он. — Разорен! Убит! Да что же это такое!! Нико… никому не верю! И ты, ты!.. — снова заверещал он, глядя на Осипа. — Вы все тут!.. Я никогда!.. Вот товарищ Сталин!..
— Мне так кажется, что его ограбили, — тихо предположил Астахов. — И так думается, что украли не только вино. Сталина даже вспомнил… диссидент.
— Какое ограбили! — завыл тот и сделал попытку выдрать прядь из своих и без того реденьких ломких волос. — Ты лучше скажи — убили! Зарезали! Уничтожили!! Сейф мой украли! У меня стоял сейф, он был вмурован в стену — вытащили! Дверцу открыть не смогли, так они весь сейф вытащили! Ты вьитащиль, говьори?! — Гарпагин не заметил, как сбивается на откровенный акцент, чего раньше за ним не особенно замечалось. — А ну, покажи руки!! — гаркнул он на Ивана так, что тот затрясся, как осиновый лист с дерева, на котором повесился Иуда, и машинально протянул вперед обе руки ладонями вверх. Руки дрожали.
— Нет? Ничего нет?! Другие руки покажи!
— Дру-гие? — пролепетал Иванушка Александрович, пятясь. — Как… другие? Я же тебе не… каракатица, осьминог там какой-нибудь… по несколько пар рук чтобы…
— Хватит дурить, Семеныч! — властно вмешался Осип, хлопнув взвинченного хозяина дома по плечу. — Тут, я вижу, дело глухо: дверь настежь, жмурик в подвале, сейф стырили, да еще вино выпили. Что в сейфе-то было?
Гарпагин уже немного успокоился и теперь только клацал зубами, как от холода или в лихорадке. Услышав вопрос Осипа, он горестно застонал.
— Чаво там такое-то? Деньги? Побрякушки голдовые? Брюлики? — выспрашивал Осип.
— Там вся моя жизнь… — жалко отвечал Гарпагин.
— Вместительная у тебя жизнь, Стяпан Семеныч, нечаво сказать, — отозвался Осип. — А чаво тама конкретно было-от?
— Деньги…
— Много денег?
— И еще драгоценности… от моей покойной жены, она же была аристократкой… баронессой де Журден.
— Много денег-то и драгоценностей? — повысил голос Осип. — На какую-от сумму?
— Да на несколько… — Гарпагин вдруг осекся и почти с ужасом посмотрел на Осипа. Лицо Моржова, квадратное, с нависающими над низким лбом полуседыми прядями и близко посаженными к переносице небольшими поблескивающими глазами показалось ему зловещим. В губах российского «следователя Генпрокуратуры» нарождалась недобрая сардоническая усмешка. По крайней мере, так показалось всполошенному Степану Семеновичу.
— Несколько — чаво? — уточнил Осип. — Несколько миллионов? — И, не дожидаясь ответа Гарпагина, присвистнул и проговорил:
— Дык что же мы тут стоим? Полицию надо вызывать! Не люблю я этих ментяр, конечно, они что у нас, что здесь, должно, одинаково гнилые, но кады ж стольки-от пропало!
— Се-е-ейф… — простонал Гарпагин. — Швейцарский, мне его подарили… он один стоит несколько тысяч долларов!..
— Да чаво о тыщах кипешиться, коли «лимоны» увели! — возмутился Осип. — Беги, Ванька, вызывай полицию! Ах, да! — спохватился он. — Ты же по-хранцузски только свой «катр, сис» знаешь! А я по-хранцузски и того хуже — только «Гитлер капут»!
Степан Семенович попытался выпрямить спину. Казалось, он постарел лет на двадцать и из вполне приличного пожилого мужчины, пусть даже несколько запущенного вида, превратился в дряхлого старика. Сразу бросались в глаза и морщинистая шея, и тусклый оловянный взгляд, и тощие сутулые плечи, и отсутствие двух передних зубов, что в Западной Европе вообще нонсенс.
— Я сам позвоню… — надтреснутым голосом, как будто-то расщепляющим гортань, произнес он.
* * *Комиссар Руж, невысокий круглый толстяк с добродушной физиономией любителя хорошо покушать и запить все это добротным вином, вкатился в подвал и тут же, как горох, рассыпал длинные трескучие фразы на быстром парижском диалекте, который с трудом понимали даже жители южных департаментов Франции, а не то что гости из России, вооруженные разве что сакраментальным «шершеляфамом» и упомянутым «катр-сисом». Вместе с комиссаром в подвал вошли два рослых полицейских-ажана и два сотрудника медицинской службы в белых комбинезонах и почему-то бородатых, как Карл Маркс и Фридрих Энгельс.
Обилие растительности на лицах не помешало им за несколько секунд констатировать смерть несчастного Жака от черепно-мозговой травмы, «не совместимой с жизнью», как о том пишется в отчетах судмедэкспертизы.
— Месье Гарпагин, — залопотал комиссар Руж, — сейчас вы и эти люди, — он указал на Осипа и Астахова, — проедемте с нами, составим протокол об убийстве и краже. Ведь имела место кража?
— Лучше бы меня убили вместе с ним, — трагическим голосом выговорил Гарпагин.
Комиссар Руж не понял ни слова, потому что эта фраза была сказана на русском языке, но сопровождавшая эти слова гримаса на лице Степана Семеновича была столь красноречива, что он незамедлительно выразил свое сожаление и готовность приложить все свои скромные силы к расследованию этого преступления.
Впрочем, в участок не поехали: Гарпагина охватила слабость, и комиссар Руж, как видно, человек жалостливый, предложил почтенному рантье выполнить все официальные процедуры дачи показаний на дому.
Так и сделали. Поднялись наверх, в гостиную. Пока Лиза и один из медицинских Карлов Марксов хлопотали над полубессознательным Степан Семенычем Гарпагиным, комиссар Руж уселся напротив бледного, как полотно, Ивана Саныча и начал что-то быстро говорить. Из речи комиссара Ружа Астахов понял только слово «труа». Потом негромко кашлянул и проговорил по-английски:
— Господин полицейский, я не владею французским языком. Если возможно, я мог бы говорить с вами по-английски.
Комиссар Руж выпрямился. В его лице появился интерес, в сытых отлакированных глазках мелькнули искорки.
— А кто месье по национальности? — спросил он по-английски с сильным акцентом.
— Russian, — ответил Иван Саныч. — Из Петербурга. Слыхали, наверно, про такой город?
— О, Russian! — воскликнул тот. — Мой дед был русский. Из Одессы. Это ведь русский город, да? Его звали Яков Либерзон. Это хорошо. А где ваши документы? Разрешите на них взглянуть.
— Чаво он грит? — вклеился Осип, владевший английским еще хуже, чем французским (на коем он, как известно, знал только «Гитлер капут»).
— Документы просит, — хмуро сказал Ваня, вставая. — Щас увидит мою рожу и ФИО «Хлестова Жанна Николаевна», и вот тогда посмотрим.
— А ты говори, что ты ентот… транс-сек-суал, — сподобился выговорить Осип, который, как известно, был подкован в теории половых отклонений. — Что ты приехал до городу Парижу, чтобы перекроиться в бабу. У них же так можно, я читал. По пачпорту баба, а по херу — мужик. Тем более что в пачпорте фотка-от твоя, и все. Так что не журись, Саныч — прорвемся!
Осип оказался прав: комиссар Руж в самом деле нисколько не удивился тому, что у Астахова был женский паспорт. Или не выказал удивления, а только тонко улыбнулся. Он даже не стал уточнять, кто Ваня по своей половой ориентации.
Париж всегда был городом вольных нравов.
С каждым сказанным комиссару Ружу словом Ваня успокаивался; он чувствовал, что принятая на себя роль потенциального транссексуала избавляет его от необходимости быть самим собой, и потому начинал дурачиться и — для большей правдоподобности в плане продекларированных нетрадиционных сексульных наклонностей — жеманничать и пожимать плечами.
