Хелена Секула - Туз пятой масти
Внутри не было никаких шпионских материалов, всего лишь обычная банкнота в сто долларов.
Я стояла, уставившись на зеленую бумажку как баран на новые ворота.
Что делать?! Наконец я очнулась. Во мне росло бешенство. Передо мной лежал подранный на мелкие кусочки трефовый туз. Этого никто не склеит. К счастью, банкнота уцелела.
Ну и как теперь быть? Заславская, шевели мозговой извилиной! Меня едва кондратий не обнял! Да как смеет эта сволочь использовать моего отца в своих паршивых махинациях?!
Я так разъярилась, что в первую секунду хотела бежать к отцу и рассказать об этом фортеле. Насчет того, как поступит отец с типом, который попытался сделать из него дурака, можно было не сомневаться. Начистит этому клоуну рыло и вышвырнет из дома.
А дальше что? После первого приступа бешенства медленно наступало отрезвление. Какие шаги можно ждать от Банащака, когда дело примет такой оборот? Этого я предвидеть не могла, но чувствовала, что для мамы все может кончиться фатально. Если спрогнозировать, как отец отреагирует на дела двадцатилетней давности, трудно, то теперешнее сотрудничество матери с этим гангстером уж точно приведет его в ярость.
Потом папа будет жалеть о своем поведении, потому что последствия его взрыва могут быть необратимы.
Мама права, временами упрекая меня в инфантильности. Нате вам: впервые в жизни возникла ситуация, когда необходимо принять самостоятельное решение, а я мечтаю помчаться к папочке и вывалить на него весь этот паштет!
Стоп!
Спрятать фаршированные карты и велеть Омеровичу убираться к чертовой бабушке? Правда, эти карты тоже козырные, простите за каламбур, но только в игре с этим паяцем. Зато Банащака они не касаются. Во всяком случае, для шантажа этого слишком мало. А если я слишком рано подцеплю на крючок его сообщника, Банащак отомстит матери.
Так плохо и этак скверно.
Одно ясно. Черт на сатану не полезет, как говорит Анеля. Отец эту контрабанду не повезет.
В таком случае выход один. Фаршированные гринами карты останутся у нас, а я упакую колоды, которые Омерович подарил отцу. А там – «посмотрим, как карта ляжет»!
Всех карт я разрезать не могу, потому что некому их потом склеить, но уверена, что внутри сидят немалые деньги. Я схватила первую попавшуюся карту, а этот хмырь не стал бы ради паршивых ста долларов делать целую колоду.
Я представила себе рожу адресата с улицы Лафайетт. Ждет он, ждет сувенира из Варшавы, получает – а там фига с маслом! Вот обалдеет-то! Жалко, я не увижу.
Ну хорошо, а с дурацким трефовым тузом что делать?
Тот, в Париже, получит полные колоды, но и в картах, что остались у нас, должен быть туз.
Надо немедленно где-нибудь раздобыть точно такого же трефового туза!
Прокрасться к Омеровичу и стибрить одну из приготовленных карт? Он тут же спохватится, потому что работа эта ювелирная, не ширпотреб.
Я уже погружалась в черное отчаяние, как вдруг меня осенило. Пиноккио! Только он меня спасет! Конечно, Пиноккио! Как это я про него забыла!
Зовут его Стефан, но мы прозвали Пиноккио, потому что он ходит точно так же, как деревянный человечек, и такой же симпатичный.
Пиноккио всегда был странный, а в старших классах у него проснулся талант художника. Рисование стало его великой страстью, и с годами эта страсть не проходила. Наоборот, перешла в хроническую стадию.
Он самозабвенно учил историю искусства, в этой области стал настоящим эрудитом, а физику от химии не отличал и огребал двойки по полной программе. Отчего провалил экзамены на аттестат в прошлом году, и тут началась трагедия.
Родители очень хотели вырастить сына порядочным человеком, то есть инженером, а Пиноккио не мог быть инженером, зато мечтал закончить художественный лицей и сдать в Академию искусств.
Конфликт протекал весьма бурно, и Пиноккио ушел из дома. Его предки не стали удерживать наследника, полагая, что блудный сын в конце концов наберется ума-разума и вернется с раскаянием. Пиноккио оказался человеком железным и не вернулся.
Мы, его друзья, считали, что общество, может быть, и лишилось скверного инженера, но получило надежду обрести незаурядного художника.
Пиноккио кочевал по приятелям, часто жил и у нас. Здесь ему было спокойно, никто не отравлял существования, вот он и рисовал целыми днями: на листах ватмана, даже на газетах, если не хватало денег на бумагу. Но он был человеком гордым и никогда не принял бы денег, если сам их не заработал.
Пиноккио не был исключением. Я приводила в дом разных «квартирантов», и мои предки относились к ним с неизменным дружелюбием. У них есть редкостная для родителей черта: мать и отец всегда с пониманием относятся к полосам неудач в жизни молодого поколения. Для них поиск себя самого и оригинальности во внешнем виде или образе жизни – естественное явление, закон природы.
Поэтому я дружила с очень разными ребятами и девушками. В основном это все-таки были парни, кто старше, кто моложе меня. Не самые лучшие ученики и отнюдь не пай-мальчики. Некоторые из «дурных семей», а не «сливки общества». Трудные, с шершавым характером, но мыслящие и тонко чувствующие.
У нас их никто не пиявил и не терзал нравоучениями. Никто не задавал трудных вопросов, если сами бунтари не жаждали излить душу.
Может, именно за это доверие друзья так любили моих предков. Да что там любили, уважали их, и никто сроду не подложил им свинью!
В последнее время Пиноккио приютил какой-то художник, у которого была настоящая мастерская и прекрасные жилищные условия. Мужик оказался бескорыстным и не педерастом, как пара-тройка других, с радостью готовых опекать молодого питомца муз.
Я поехала на Старе Място.
– Пиноккио, спаси! – Я показала обрывки карты, не посвящая его в подробности.
Он внимательно рассмотрел рубашку, отметил даже вдавленную рамочку.
– Нужна точно такая же?
– Только не склеивай половинки, я сама это сделаю!
На следующий день я засунула в дубликат трефового туза сто долларов, края смазала клеем, а сверху навалила десять томов энциклопедии.
Покрытый лаком трефовый туз – неоценимый Пиноккио дал мне и лак! – на глаз ничем не отличался от остальных карт.
Обе фаршированные баксами колоды я положила на прежнее место, а подаренные Омеровичем засунула в папин багаж. Назавтра отец уехал в Париж.
Омерович пригласил меня на кофе в «Омар». Естественно, я этим воспользовалась. Пришла туда пораньше и первым делом наткнулась на того типа, Банащака. Он меня сразу узнал, издалека поклонился и пропал в подсобке. Выглянул оттуда, только когда появился Омерович.
Кавалер мой был не в своей тарелке. Его смущало присутствие Банащака, который подсел к столику какой-то женщины. Она бешено жестикулировала и украдкой посматривала в нашу сторону.
Прошло несколько дней, и мне стало казаться, что наш квартирант меня избегает. Может, занят?
Нет, не в этом дело. Похоже, Банащак на него разозлился за то, что Омерович пригласил меня в «Омар». Неужели эта сволочь о чем-нибудь догадывается?
Да нет, каким образом? Он видел меня один раз, всего пять минут, несколько месяцев назад. Может быть, «Омар» – что-то вроде пансионата мадам Кулик в Свиноустье?
Недели через две после нашего неудачного свидания в «Омаре» Омерович постучался ко мне в комнату. Принес два действительно интересных куска ткани. Оказалось, это и есть батик. Я отослала его к матери. Так будет куда приличнее.
– Вы не заняты вечером? – поинтересовался квартирант. Я помотала головой. – У меня есть новые записи, давайте послушаем.
Я согласилась, заинтригованная: что за этим кроется? Успела заметить, что он ничего не делает спонтанно, все у него более или менее запланировано и продумано. И еще я приметила, что он всегда искал моего общества, когда матери не было дома и подальше от соколиного взора Анели.
У Омеровича на мою скромную особу какие-то виды, ясен перец. Странное дело, меня все терзал вопрос: я ему действительно нравлюсь или он все делает по поручению своего патрона?
Вечером я пришла в мансарду. В комнате горело только одно бра под янтарным абажуром. Сбоку, на передвижном столике, стояли вино и коньяк. Магнитофон и пленки уже приготовлены на полу у дивана.
Хата, пузырь и гармошка! Видать, этот балбес решил соблазнить меня в моем собственном доме. Время выбрал что надо – Анеля спит внизу, мама вернется с дежурства только завтра утром.
Я присела на краешек кресла, как распоследняя телятина. Ладно, пока буду играть дурочку из переулочка, которая жизни не нюхала. Омерович сел возле меня, включил магнитофон. Моцартом решил очаровать, эстет!
– Немного вина? – он пододвинул столик. Я мяукнула – мол, самую капельку. Потягивала винцо, слушала, как он токует, и меня разбирал смех. Такое это все было дешевое, примитивное и вообще кошмар! А он ничего не замечал, вошел в роль: такой грустный, не понятый всем миром, трогательный и лиричный, очарованный… мной, девушкой его мечты!
