Ирина Павская - «Джоконда» Мценского уезда
Это Зойка мне такое прозвище придумала — Шестикрылая Серафима. В том смысле, что я вечно витаю в облаках вроде ангела. И все-таки она в воспитательных целях несколько преувеличивает. Я вполне научилась свои полторы тысячи зарплаты примирять с действительностью. И если уж быть честной, то я еще дважды в неделю подрабатываю в колледже культуры. Читаю лекции по истории живописи.
Но сегодня мне к лекции готовиться не надо, а поэтому я самым бесстыдным образом уже целых лишних двадцать минут нежусь в постели и наблюдаю, как солнечный зайчик, пробившись сквозь неплотно задернутые портьеры, весело скачет по стоящим на полке фарфоровым статуэткам. Эти статуэтки — мое небогатое наследство. Они достались от мамы. Сколько себя помню, статуэтки всегда были у нас, пополняясь то одним, то другим экземпляром. Очевидно, таким образом мама пыталась хоть как-то украсить свою трудную, не богатую впечатлениями жизнь. В детстве я любила перебирать эти фигурки и придумывать разные истории. Но мама умерла несколько лет назад, и с тех пор коллекция не пополнялась.
Зайчик медленно пополз по стене и замер в центре картины. Довольно большое прямоугольное полотно висело прямо напротив кровати. Художник изобразил кусочек весеннего леса. Ничего особенного: несколько прозрачных, подернутых зеленью деревьев, то ли просека, то ли аллея, уходящая вдаль. Однако картина странным образом завораживала, притягивала взгляд. Казалось, изображенный пейзаж колышется, то растворяясь, то выплывая из нежно-зеленой дымки. Голова начинала тихо кружиться, и чем больше человек смотрел на картину, тем сильнее впадал в некий транс, схожий со сном наяву. Окончательно зритель обалдевал, когда в правом нижнем углу полотна рядом с росчерком художника он читал название работы: «Осень». И каждому новому гостю приходилось рассказывать историю этого произведения.
Дело в том, что моя мама всю жизнь проработала фельдшером в психиатрической лечебнице. Будучи от природы человеком мягким и жалостливым, она всей душой сострадала несчастным, оказавшимся на ее попечении, и, как умела, старалась облегчить их незавидную участь. Больные люди, насколько могли в своем состоянии, платили ей привязанностью. Как-то среди ее питомцев оказался художник, которого уже давно и безуспешно лечили от шизофрении. Все время, кроме процедур, он тихо сидел в своей палате, не разговаривал, почти ничего не ел и бесконечно рисовал. Краски, кисти, холсты ему бесперебойно поставлял брат, поскольку при отсутствии оных художник впадал в страшное волнение.
Мама, по своему обыкновению, очень его жалела и потихоньку носила из дома пирожки и котлетки, пытаясь хоть как-то подкормить бедолагу. Больной совершенно безучастно съедал кусочек, не выказывая при этом никаких чувств. Но, видимо, что-то все-таки происходило в его бедной голове.
Вскоре больницу решили закрыть на капитальный ремонт. Часть пациентов забрали по домам родственники, остальных распределили по другим лечебницам. За день до отъезда художник зашел в комнату фельдшеров, поставил перед мамой картину и сказал всего два слова: «Это вам!» Затем молча вышел и, хотя мама, обрадованная таким проявлением живого человеческого чувства, пыталась поблагодарить его и даже завязать беседу, словно потерял к ней и к картине всякий интерес. Так и появился этот пейзаж в нашей квартире. Почему он назывался «Осень», думаю, не смог бы объяснить и сам автор. Видимо, в том мире, где пребывала его душа, осень выглядела именно так. Случалось, что иные из наших знакомых, попав под колдовское очарование необычного пейзажа, просили маму продать картину и даже предлагали серьезные деньги. Но она, несмотря на нашу хроническую бедность, всякий раз решительно отказывалась.
Наверное, постоянное созерцание волшебной игры света и тени на полотне безумного художника и привело в конце концов к тому, что я стала искусствоведом.
— Свихнула свои мозги, — обычно в этом месте комментирует Зойка. — Только золотая медаль даром пропала. Нет чтобы выбрать хлебную профессию. Стоматолога там или юриста. Обзавелась бы богатой клиентурой. Денег — навалом. Купила бы в центре квартиру, — начинает мечтать подруга, закуривая сигарету, — и вылезла из своего гнилого угла.
По совести сказать, район и дом, где я живу, оставляют желать лучшего. В прошлом добротная рабочая окраина с уютными зелеными скверами, добросовестными дворниками и размеренной жизнью медленно, но верно превращалась в жутковатые трущобы. Обширные по размерам, но бедные по содержанию помойки не привлекали даже бомжей. Лучшие времена серых угрюмых пятиэтажек прошли еще в середине прошлого века. Изуродованные палисадники, жалкие остатки асфальта и потухшие фонари довершали печальную картину первозданного хаоса.
Солнечный зайчик исчез, и в комнате стало совсем светло. Дверь спальни еле слышно скрипнула.
— Муся, это ты?
— А кто еще? — возмутилась Муся. — Безобразие, завтрак сегодня будет вообще или нет?
Забыла сказать, что живу я не одна, а с Мусей. Муся — это кошка. Два года назад я совершенно случайно забрела на кошачью выставку. Ухоженные экземпляры всех мыслимых и немыслимых пород с высокомерным видом томились в клетках. В углу шла бойкая торговля элитными котятами. Возле коробки с пушистыми малышами образовалась даже небольшая толкучка. Исключительно из гуманитарного интереса протиснулась и я. И тут увидела Мусю. Маленький дрожащий комочек одиноко и печально сидел в углу небольшой коробки, задвинутой под стул. Огромные голубые глаза без всякой надежды взирали на белый свет.
— Этот котенок продается?
— Какой? — не поняла хозяйка. Я невежливо ткнула пальцем:
— Да вот этот!
— Вообще-то продается, но… — Она замялась. — Честно говоря, я должна вас предупредить. Кошечка последняя в помете, слабая и бракованная. Для выставок не годится. Если только для себя… Да и то могут быть проблемы.
Ну конечно, судьба Муси тут же решилась. Ведь я всю жизнь, по словам моих друзей, только тем и занимаюсь, что ищу проблемы.
А через год произошло чудо. Свежая рыбка с овсянкой, «Вискас» по воскресеньям, густо сдобренные нежностью и заботой, превратили кошачьего заморыша в роскошную красавицу — сиамку с гордым и самостоятельным характером. Выяснилось, что Муся не просто сиамка, а балинезка. Кошки этой разновидности отличаются пушистой шерстью, но так же, как сиамы, голубоглазы и болтливы. Муся разговаривала с утра до вечера, и я в конце концов вполне научилась ее понимать.
Вообще-то она — животное деликатное. Раз пришла с возмущением — значит, и вправду пора вставать.
Так, быстро под душ, потом на кухню.
Кошка с голодным урчанием набрасывается на любимые кусочки говяжьей печени. А я радуюсь тому, что в банке еще остался кофе. День начинал раскручиваться, все быстрее набирая обороты. Пара бутербродов — и вот я уже стою на пороге, гремлю ключами и даю последние наставления Мусе:
— На форточке не сидеть и циперус не жрать! — Для верности я погрозила пальцем.
— Каждый норовит обидеть бедную кошку, — оскорбленно «прокричала» Муся и скосила глаза на цветочный горшок, — очень мне нужен твой циперус!
— Ладно, ладно, знаю я тебя, хитрованку сиамскую. Ну все, до вечера.
Дверь с лязгом захлопнулась, и теперь как можно быстрее надо пройти зону. Зоной я зову наш подъезд, такую же мрачную и мертвую территорию, как в «Сталкере» Стругацких. В нос ударяет запах мочи, ноги запинаются о выщербленные ступени. Металлические прутья перил скручены с такой силой, словно здесь резвился Годзилла. Стены сплошь покрыты наскальной живописью. Эдакое непечатное граффити, из которого самым приличным можно считать загадочное слово ХРНСЕЙ, начертанное красным спреем. Правда, Зойка считает, что это не что иное, как «хрен с ней», сокращенное ради экономии краски.
Ага! Вот и свеженькое! «Петрова ты лутшая». Ну это еще по-божески, даже романтично. Только русский язык не мешало бы подучить. Помню, в пору незабвенного развитого социализма было модным повсеместное братание городов. Их так и называли — «города-побратимы». Если бы сейчас возродился этот чудный обычай и началось братание, скажем, между подъездами, то наш подъезд, несомненно, был бы объявлен самым близким братом бразильских фавел [1].
С этими мыслями пулей вылетаю на улицу.
Весна медленно, словно опасаясь, входила в город. Вообще-то весна — не мое время года. «Весну я не люблю. Весной я болен» — так, кажется у Пушкина. Я не то чтобы больна, просто кучи мусора и многочисленные следы собачьей жизнедеятельности, постепенно вытаивающие из-под снега, приводят меня в глубокое уныние. Да и одеться не знаешь как. С утра лед похрустывает, а к обеду так припечет, что впору пальто скидывать.
Но сегодня в природе произошел какой-то перелом, кризис, что ли, как во время болезни. Небо быстро набирало глянцевую синеву. Фиолетовые ночные тучи резкой полосой теснились на западе. Воздух был по-особому, по-летнему свежим и теплым. Настроение вдруг без причины улучшилось, и даже грязь уже не так раздражала. А кроме того, по дороге на работу меня ждала встреча!
