Инесса Ципоркина - Убийственные именины
Жаль было нарушать такую идиллическую картину: лето, нежаркий июльский денек, прозрачная водичка, бегущая по отмытым добела камушкам, трава, после дождичка понемногу превращающаяся из жесткого сухостоя в бархатную изумрудную мураву, сладко спящий подозреваемый в убийстве… Лепота!
— Ну что, дядюшка, что-нибудь ловится? — спросил Даня, подходя.
Павел Петрович вскинулся и хрипло со сна ответил:
— Не-а! — потом он помедлил, с трудом просыпаясь, и пояснил, — Я так… отдыхаю.
— А-а… — рассеянно ответил Даня и мрачно добавил, — А ты не слишком ли с утра… отдохнул?
— Нет, не слишком! С ними, стервами, иначе не выдержишь! — возмутился Павел Петрович, — Тебя, небось, тоже Зойка достала. Вот кого надо было Фрекен Бок назвать. Лариска-то потише будет!
— Так Зоя на себе весь дом волочет, — покачал головой Данила, — А ты тут прохлаждаешься, рыбку удишь. Ее, рыбку эту мифическую, с таким же успехом можно в рукомойнике половить. А дочь еще за тебя беспокоится.
— Мало обо мне ее мамаша беспокоилась. Довела меня… — Павел Петрович запнулся.
— До чего довела? — почти хором спросили Даня и Иосиф, садясь рядом.
Дядюшка почувствовал себя взятым в клещи и вдруг увял. Съежился, опустил голову и уставился на собственные штаны с протертыми коленками, точно пытался в их проплешинах разглядеть выход из своего незавидного положения. А мучители разом приступили к делу:
— Павел Петрович, что ж ты Веру Константиновну так напугал? Она, бедная, как убежала после твоей выходки, так больше и не показывается, — с места в карьер рванул Гершанок, облегчая задачу напарнику: Данилу всего так и передергивало.
— Так я ж, того, выпивши был…
— Не был ты выпивши, — хмуро буркнул Даня, — не ври. Я еще гайморитом не болею, перегар твой за версту бы учуял. Ты мне в лицо твердил, что не имеешь к старушке сексуальных претензий, и спиртным от тебя не пахло. Зачем же комедию ломать?
— Ну, пошутил, — жалко улыбнулся несчастный дядюшка, глаза его бегали, лицо сразу как-то посерело и осунулось, — Я же говорю, поскользнулся я, а она того… как рванет от меня с воем!
— Так она решила, что ты ее с моста норовишь спихнуть, и правильно, похоже, решила! — напирал Данила, внезапно остервенев, — Только зачем тебе оно?
— А затем, что достала всех дура-Верка! Ходила за Варькой столько лет с этой своей йогой, всем мозги канифолила: положительная энергетика, отрицательная энергетика, прошлая жизнь, позапрошлая жизнь… Сидела у нас сутками. Варя тогда еще баба нормальная была, а как нарисовалась Верка проклятая, так сразу и началось: придет, и нахваливает Варьку, и нахваливает… как цыган кобылу. Варвара сперва краснела, будто маков цвет, потом наливаться начала — видать, плоды пошли. Нельзя таких, вроде Варьки моей, захваливать, они сразу дуреют.
Тут Павлуша всхлипнул и потянулся к бутылке. Друзья-следователи проводили глазами принятие немаленького глотка для восстановления душевного равновесия. Павел Петрович не без шика занюхал принятое рукавом и продолжил.
— Из женушки моей тоже дурь поперла, вроде того… из мака — героин. Стала меня, мужа родного, попрекать: я ей уже и не такой, и не этакий, кривой, косой, душевно неразвитый. Я, может, и сам бы художником стал, только мне семью надо было кормить, детей поднимать, не до художеств было. А Верка-йога, что ни день, с утра пораньше с супружницей моей, Варварой-красой на мозги простой, и ля-ля-ля, ля-ля-ля. Ты, Варенька, развивайся, очищайся, просветляйся, а муж твой — как хочет, плевать на него. Ну, Варенька и очистилась — пробы негде ставить. Так целый день по сторонам и зыркала, где бы ей антидепрессант достать — с руками-ногами и еще кой-чем. А больше ей заняться нечем! Хоть намордник на бабу надевай! А потом вообще возник у Варьки этот жлобина с лобзиком, буратинов друг — ну, совсем невмоготу стало. Хоть из дому беги. Я надеялся, хоть девки мои умней матери окажутся — куда там! Обе — изотовская порода. Лариска зудеть над мужиком научилась не хуже мамочки своей: всего ей мало, сколько ни дай. Советы дает — прямо Герцен-Чернышевский! Кто во всем виноват и чего теперь с ним делать! И тоже норовит на стороне душевно развиваться, скоро, глядишь, медитировать начнет, на пару с этим врагом зеленых насаждений.
— Так ты Верке решил отомстить — она у тебя жену совратила? — спросил Иосиф, в душе сочувствуя мужику, истерзанному бабскими выходками.
— Да нет. Чего уж теперь, когда Варя умерла… Это я так, мемуары вслух. Вспомнила баба, як дивкой была! — Павел Петрович опять лихо глотнул из горла, потянул носом обшлаг и невесело глянул на парней, — Учитесь на моем примере, ребятушки, учитесь. Не пускайте жен в йоги. Они если не приболеют головушкой, то на сторону бегать начнут, им ведь непременно гармонии захочется. Плохо на российских баб буддизм действует.
— А что ж ты дуру-Верку чуть в полет свободный не отправил? Посмотреть хотел, как она левитировать будет… с моста в речку? — возник над Павлушиной поникшей головушкой Даня.
— Да чего она гундосит целыми днями — дескать, у Вари не инсульт был, а прямо какое-то вознесение на небеса? Я же тоже живой человек, мне эти сомнения неприятны! — скорее для проформы отбрехивался тот, уже не понимая, что говорит.
— Дядя… — тихо произнес Данила, глядя несчастному подозреваемому прямо в мутные, покрасневшие от пьянства глаза, — так ты боялся, что Верка болтать будет: у Вари, мол, давление, как у Белки со Стрелкой? И ведь Зинаида тоже не верит в инсульт и в обморок. Почему?
— Ты… ты что?!! — Павел Петрович задохнулся, слов у него не было, он только хватал ртом воздух и тряс кулаком перед Даней, точно собирался хорошенько засветить племяннику между глаз, — Ты на что намекаешь, паршивец?!!
— Я не намекаю, я прямо спрашиваю. Почему ты, Павел Петрович, считаешь так же, как Вера Константиновна, твоя соседка, на убийство которой ты недавно покушался? И как твоя невестка Зинаида, как ее там, Валериевна? Говори: ты считаешь или точно знаешь, что Варвара была убита? — Даня привстал и набычился, явно готовясь к драке.
И драка не замедлила воспоследовать. Дядюшка волком кинулся на Данилу, зарычав от бессильной ярости. Иосиф схватил старика за шиворот, пытаясь оттащить обезумевшего Павла Петровича от чересчур напористого племянника, а Даня с размаху влепил потерявшему контроль дяде увесистую пощечину. После нее Павлуша как-то обмяк, повис на руках у Оси и вдруг заплакал. Тот, не ожидавший такой реакции, остолбенел. Потом оба друга принялись успокаивать раскисшего от водки и треволнений мужика, налили ему горячительного в стаканчик, валявшийся неподалеку от поля битвы, повели всхлипывающего "подследственного" умыться, словом, оказали, как могли, первую реабилитационную помощь.
Потом все трое, отдышавшись, снова уселись на бережок, и сосредоточенно стали смотреть на прозрачную речную воду, думая каждый о своем. Вышедшее впервые после дождя из-за мокрых туч солнышко играло на струях сотнями бликов, юрких и блестящих, будто стаи золотых рыбок. Капли срывались с листьев и падали в траву, ярко вспыхивая в полете. Одуревшие от счастья насекомые и птицы рассыпали в ароматном воздухе радостно звенящие трели. Природа точно посмеивалась над проблемами людей: что вы, глупые, так беспокоитесь из-за чьей-то смерти? Разве так уж важно, каким образом умирает живое, если на смену ему тут же родятся новые существа, лучше, сильнее, моложе умерших?
"Так устроен homo sapiens!" — как-то рассеянно заметил про себя Иосиф. Он улегся на спину, закинул руки за голову и задумчиво рассматривал солнечных зайчиков в кроне нависшего над рекой дерева: "Да, в природе таких стер…лядей, как Варвара Николаевна Изотова, еще миллиарда два осталось. Кому нужна эта справедливость! Если разобраться, то следователь — просто каннибал, совет высших жрецов его на поиски жертвы отправил; а жертва, то бишь преступник, будет торжественно зарезана и съедена в полусыром виде всем племенем правозащитников во время ритуальной трапезы". Он вспомнил нездоровый блеск в глубине маленьких тусклых глаз судьи-редисочницы и усмехнулся.
Существовал у североамериканских индейцев когда-то нехитрый обычай мстить за нанесенную обиду кому попало: тот, кто после оскорбления не отплатил любому человека, оказавшемуся в пределах досягаемости, терял уважение соплеменников. И индейцы не выбирали объект попротивнее, не искали ни самого преступника, ни кого-нибудь из его семьи, как корсиканцы для вендетты. Могли и своему скальп снять. Или морду набить. Главное — сбросить с себя негативные эмоции и клеймо неудачника. Так и Данила с Осей: неслись по следу, вывалив языки, отдавая отрицательную энергию. Павлушу в покое они не оставили, как ни жалели его.
После того, как Павел Петрович пришел в себя, неприятный разговор продолжился. Данила остыл, собрался и планомерно травил дядюшку вопросами. Смотреть на это зрелище не хотелось. Ося всегда довольно болезненно воспринимал ситуации, в которых один человек ставит другого в тупик, ловит на сокрытии информации или на откровенной лжи, на пальцах объясняет мученику, где в его рассказе никак концы не сходятся. Иосиф мог придти в ярость, подраться, наорать, но допрашивать… Когда подобные сцены показывали по телевизору, Гершанок шустро отправлялся на кухню: налить чаю, вымыть посуду, вытряхнуть пепельницу. Про себя Иосиф знал, что корни этих приступов чистоплотности лежат в воспоминаниях юных лет.
