Керри Гринвуд - Убийство в «Зеленой мельнице»

С минуту госпожа Фриман молчала. Фрине стало интересно: неужели она собирается с силами, чтобы выставить дерзкую гостью из дома, но госпожа Фриман заговорила спокойно:

— Пожалуйста, продолжайте. Не знаю, мисс Фишер, почему я вам доверяю, вы самая большая грубиянка из всех, что я имела несчастье встречать, но все-таки я вам верю.

— Замечательно. Есть у вас какие-либо догадки, где может быть Виктор? Когда он вернулся в Мельбурн, откуда и с какими ранениями?

— Домой его отправили из Англии в сентябре шестнадцатого года. Он был в Восстановительном госпитале леди Монтегю, но там сказали, что его нельзя вылечить окончательно. Говорят, три месяца он вообще был слепым. После Галлиполи он попал во Францию, про это место еще песенку поют. Как она там?.. — Госпожа Фриман что-то напела себе под нос, а затем тихонько вывела надтреснутым фальшивым сопрано: — «Мадемуазель из Армантьер, вот как было. Бой в местечке под названием Позьер».

Значит, Берт был прав. Там-то бедный Виктор и свихнулся. Позьер. Берт сказал, что так произошло со многими.

— Видите ли, я стояла перед ужасной дилеммой. Он был, как бы это сказать, весь на нервах, грубил, не спал. Я не могла позволить бедному Чарльзу быть свидетелем того, как его отважный брат верещит, словно торговка на базаре. Он стал просто невыносим, мисс Фишер. А ведь был такой тихий мальчик, музыку любил, езду верховую. Поэтому я сказала Чарльзу, что Виктор умер. А наглец поверенный заявил, что назвать кого-то умершим, если знаешь, что человек жив, это мошенничество, и я вынуждаю его жульничать в Верховном суде. Да ни о чем таком я и не думала! Так или иначе, Виктор где-то пропадает уже восемь лет. Его можно признать умершим. У этого поверенного еще хватило бесстыдства сказать мне, что, если я хочу подать такое прошение, искать Виктора не стоит. Но в таком случае, если Виктора признают мертвым, и если он так и не женился — а я в этом уверена — тогда другая часть собственности не переходит к Чарльзу. Это называется — как бишь его? — наследство без долгов и налогов. Так вот этот остаток мой глупый муженек завещал Королевской детской больнице. А это значит, что у меня нет ничего, кроме украшений и одежды, которая на мне!

Теперь причина истерики прояснилась.

— Но если выяснится, что Виктор и впрямь умер, дом перейдет ко мне, поскольку по армейскому завещанию мой мальчик оставляет мне все свое имущество.

Фрину уже тошнило, но приходилось слушать.

— В любом случае, — продолжала госпожа Фриман, изнемогая от несправедливости закона, — с Виктором было так тяжело, что я предпочла уехать, пока он был дома. Мой муж всегда ему потакал. Я жила в отеле «Брайтон», пока не получила телеграмму, что могу вернуться. Приехав домой, я узнала, что Виктор решил отправиться в буш, поскольку не выносил шума. Он ушел среди бела дня, даже не попрощавшись со мной. Я так страдала! Я же мать! Как он мог просто так уйти, не сказав мне ни слова! Я так и не поняла, когда он уехал, и никогда больше не получала о нем вестей. Мой муж каждый год отправлял чек в местечко под названием Толботвилль, это где-то в Гипсленде. Но никогда не говорил, что поддерживает связь с Виктором. На днях, после нашего с вами разговора я обшарила стол мужа; никаких документов, конечно, там не было, зато я нашла вот это. Я даже о таком и не подозревала.

Она протянула стянутую тесемкой пачку писем. Их явно много раз перечитывали, а затем любовно сворачивали по первоначальным сгибам и складывали в порядке получения.

— Подлец! — госпожа Фриман негодующе помахала веером. — Я даже не знала, что Виктор писал ему. Мне он ни разу не ответил. А я писала ему каждый год!

— Я бы хотела их забрать, — сообщила Фрина. — Вы их прочитали?

— Нет. Ну, только первое. Он там такое пишет — я просто не могла этого вынести. Так что с удовольствием передам их вам.

Фрина, чувствуя, что более не выдержит общества госпожи Фриман, поднялась и сунула письма в сумку.

— А вы вернете мне Чарльза, вы его вернете? — всхлипнула госпожа Фриман, хватая Фрину за руку.

Мисс Фишер отстранилась, подтвердила, что вернет Чарльза как можно скорее, и вышла.

Фрина остановилась в парке, чтобы понаблюдать за детьми, играющими с духовым ружьем. Вероятно, духовушки, как танцы, пение, езда на велосипеде, игры в мяч и прочие развлечения, которые могли показаться местным властям опасными, в парке были запрещены. Фрина надеялась, что их не застукают. «Пффт!» — чихнуло ружье, бередя смутные воспоминания. Детей было четверо: пухлая белобрысая заводила, худенькая брюнетка, упрямая девчушка с каштановыми волосами и рыжий веснушчатый малыш. Они ссорились; похоже, это их привычный способ общения.

— А теперь я, теперь я! — завыл мальчуган, когда его темноволосая сестрица схватила ружье.

Несмотря на то, что она строила ужасающие гримасы, зажмуривала оба глаза и целилась трясущимися руками, она была непревзойденным стрелком в этой компании.

Пффт!

— О, вот здорово! — воскликнула пухлая блондинка. — В яблочко!

— Не знаю, как это получается, что ты стреляешь лучше, чем мы все, — сказала она, забирая ружье и отдавая меньшей девчушке. — Ты же закрываешь оба глаза, а надо только один. А то как же ты мишень увидишь? Теперь ты, Энн.

Маленькая крепышка уперла приклад в плечо, старательно прицелилась и попала в самый край мишени.

— Сорвалось, — пожаловалась она.

Фрина заметила за деревьями смотрителя парка.

— Дети, бегите, смотритель идет! — крикнула она.

Подхватив ружье, упавшую панаму и бумажную мишень, они бросились наутек.

Фрина завела «Испано-Сюизу» и поехала домой — перекусить для успокоения нервов и почитать письма Виктора.

Тинтаджел Стоун позвонил, чтобы пригласить Фрину еще в один джаз-клуб; она попросила передать, что согласна.

Обед состоял из жареного на гриле мерланга с салатом и отварной молодой картошкой, русской шарлотки[30] и нескольких чашек крепкого кофе. Что-то было не так, размышляла Фрина, не то с правовым консультантом госпожи Фриман, не то с тем, как она поняла его совет. Есть ли разница в правилах наследования, когда человек мертв и когда он только признан таковым? Эти законы — настоящее минное поле. Фрина позвонила в контору Джилли, чтобы прояснить ситуацию. Она надеялась, что та уже простила ее за срыв большого процесса об убийстве, которым Джилли, по ее убеждению, могла прославиться.

— Фрина, как я рада тебя слышать! Извини, старушка, что тороплю тебя, но через час у меня освобождение под залог на Рассел-стрит, а мне приходится лепить кирпичи не только без соломы, но и без глины, извести и даже воды. Чем я могу тебе помочь?

Фрина изложила суть вопроса.

— Нет, она, должно быть, не так поняла своего поверенного. Никакой разницы, мертв человек или признан мертвым, нет. В смысле, для закона. Мне кажется, есть разница только тому, кто остался в живых на необитаемом острове, а государство передает твое имущество неизвестно кому.

— То есть в случае с наследством нет разницы, действительно ли ты умер или просто признан умершим?

— Именно так, дорогая. А теперь, если я тебе пока больше не нужна, я побегу. Просто не представляю, как мне вызволять этого клиента из кутузки, право, не представляю.

Джилли повесила трубку. Прихватив письма и кофе, Фрина расположилась в гостиной на первом этаже. В доме было тихо. Супруги Батлер отдыхали после обеда. Дот поехала навестить сестру которая недавно разрешилась первенцем. Бумага хрустнула, когда Фрина осторожно развернула письмо.

Всего их было восемь, все начертаны старательной, но тренированной рукой угольно-черными чернилами на простой писчей бумаге. Написаны они были очень аккуратно, без единой помарки, кляксы или потека. Какого-либо постоянного адреса Виктор не давал, быть может, не считал нужным.

На первом письме стоял штемпель «Дарго» и дата: 29 марта 1917 года. В шапке значилось: «Железнодорожная гостиница, Бэйрнсдейл».

Добрался я благополучно. Собираюсь отсюда отправиться в буш — в поисках тишины. Даже здесь для меня слишком шумно. Один парень, который возит товар в Дарго, сказал, что я могу поехать вместе с ним. Наверное, так я и сделаю. По-прежнему плохо сплю. Прости, что не смог остаться дома. Мама не перестала бы изводить меня своими истериками и обмороками, а я не смог бы выносить это. Даже когда она была в отъезде, я чувствовал: она вот-вот вернется. Я дам тебе знать, когда обоснуюсь где-нибудь.

На следующем послании значилось: «Гостиница для коммивояжеров, Дарго», оно было датировано 15 апреля 1917 года.

Спасибо за чек. В такое время года уже поздно забираться в настоящие горы, снеговая граница опускается, так что я собираюсь податься в местечко под названием Толботвилль, где есть почта, а дальше можно взять лошадь. Все еще не сплю, но мой случай — еще не самое худшее.