Игорь Тумаш - Дело рыжих
К слову сказать, киприоты народ генетически очень старый, поэтому безумства молодости им абсолютно чужды. Киприоты много отдыхают, берегут каждое движение. Если вдруг в благоухающей розмарином кипрской ночи вы услышите разудалую песню и пьяные вопли, то извергающие их уста, вероятнее всего, окажутся русскими. А аборигены по ночам спят, приткнув холодные носы к бокам пришлых жарких хохлушек. Эти южане даже вкус вина, наверно, забыли — вдруг вредно? Только иногда они позволяют себе выпить бокал пива «Карлсбад» или «Кео». И то исключительно потому, что реклама внушила, будто оно способствует пищеварению. Так что, говоря про аскезу, ребята имели в виду лишь отказ от обжорства. Ведь киприоты любят поесть (старики зачастую бывают прожорливыми). Заворот кишок — один из самых распространенных видов смерти на острове. (Национальное кипрское блюдо № 1 — «мезе». Это что–то вроде солянки, мясной или рыбной, однако на пятнадцати тарелках, так как каждый ее ингредиент занимает отдельную. До краев!)
В общем, будущие художники, обомлев, стояли перед фресками Айос Николаос. А когда в храм вошла Патриция, Антониос обернулся на стук ее сабо и обомлел еще больше: на голове девушки словно пылало олимпийское пламя!
Среди греков–киприотов нет ярко–рыжих. Ни одного. Нет и блондинов — от Ларнаки до побережья Африки что–то около трехсот миль. Хотя в Греции–то блондины еще встречаются. А тут не девушка, а полыхающий венец трубы Оренбургского нефтеперегонного завода!!! Если учесть, что запасы полезных ископаемых на Кипре практически иссякли…
Короче, с этой минуты Антониос полюбил Патрицию не меньше живописи. И так любил до последнего дня жизни. Англичанка ответила взаимностью.
Они поселились в Лаики — Йитонии, наверно, самом живописном квартале Никосии. Его облюбовали художники, и Антониосу хотелось быть ближе «к братьям по разуму». Этот квартал располагался в историческом центре Никосии, на стыке греческой и турецкой частей города. Но жить им пришлось в отеле. Потому что квартиры в Лаики — Йитонии практически не сдавались. А между тем в квартале было немало домов пустующих, давно заброшенных. Они зияли провалами окон, через каменные плиты полов проросли и уже плодоносили кусты инжира.
Прежде эти дома принадлежали турецким семьям, которые однажды ночью — сразу после раздела страны — под угрозой стихийного погрома оказались вынужденными их бросить и бежать в турецкую часть города под защиту присланной Анкарой армии. Дома, конечно, разграбили, но занимать их не стали: нет таких греков, которые смогли бы спокойно спать в них.
И вот прошло много лет, но страна по–прежнему оставалась разодранной на две враждующие части. Трещина между ними превратилась в пропасть. Никто из хозяев брошенных домов не вернулся.
Патриция никак не могла понять: почему нельзя занимать, неужели действительно в этих домах невозможно жить? Ну и что с того, что когда–то принадлежали туркам? Это все предубеждения, ничего мерещиться не станет! И о какой мести может быть речь — двадцать первый век на дворе. Какой это захват? Ведь если прежние хозяева дадут о себе знать — за дом они сразу же рассчитаются. В Англии полно мусульман, тех же пакистанцев. Не надо ей сказки рассказывать, милейшие люди. Да ты просто расист, Антониос!
Она была уже в положении и поэтому уговаривала его взяться за ремонт одного из таких заброшенных домов безотлагательно. Что же ей, из родильной клиники в отель первенца везти? Ведь Антониос сам поставил такое условие: только здесь, в Лаики — Йитонии, будут они жить, только в этом квартале должен появиться на свет их ребенок!
И однажды он наконец–таки решился: ладно, будь по–твоему. В конце концов, все, в том числе и посягательство на чужую недвижимость, имеет свою цену, а деньги у них есть.
Так как время поджимало, то работы по ремонту приглянувшегося дома просто закипели, начинались с самого раннего утра и не прекращались до позднего вечера. В результате они переселились за месяц до срока родов.
Поддержать Патрицию, а заодно и на новоселье, из Манчестера прилетели ее родители и младший брат, кстати, такой же рыжий — в маму оба.
Патриция разродилась мальчиком. Антониосу очень хотелось, чтобы тот продолжил «рыжую традицию» английской ветви его обновленного рода. Пусть и на Кипре вдруг как бы запылает факел венца трубы нефтеперегонного завода! Однако на свет Александропулос появился лысым… Ну конечно, рыжим стать ему только предстояло, ведь если бы Александропулосу было суждено пополнить армию брюнетов, то черные волосики появились бы еще в материнской утробе — такое уж у них свойство.
Поздравить счастливых родителей приехали и родственники Антониоса: отец, мать, брат, бабушка, прилетели дядюшка с Родоса и двоюродная сестра из Афин. Почти до утра затянулось застолье. А в пять сорок, когда все наконец угомонились, дом буквально взлетел на воздух от очень мощного взрыва. Его жертвами, включая пятидневного Александропулоса, стали двенадцать человек. Погибли все.
В этот день едва не вспыхнула война между Республикой Кипр и непризнанной Турецкой Республикой Кипр. Ведь кипрские греки решили, что взрыв — дело рук боевиков из экстремистской организации киприотов–турок, действовавших по наводке бывших хозяев дома Антониоса и Патриции. Первого, кстати, турецкого дома, восстановленного и заселенного новыми хозяевами. Если вдуматься, разве можно было туркам допускать такой прецедент?
Однако никаких доказательств того, что дом взорвали боевики, греческая сторона представить не смогла. Обнаруженные следы увели следствие совсем в другую сторону.
Но так ни к чему и не привели…
(Художественная версия материалов расследования теракта совместной турецко–греческой комиссии.)
Большое влияние на облик западнобелорусской провинции оказывал навязываемый Польшей католицизм, в частности, детская сердечная непосредственность в архитектурном почерке, милая наивная стилистика решений в украшении жилищ и улиц. Это трудно описать, трудно даже почувствовать, ибо на полотне акварель, а не масло. И необходимо достаточно обтереться в Синеокой, чтобы не только принять, впустив в себя, тамошний жидкий «компот», но и проникнуться, суметь найти в нем даже некую духовную опору. Ага, в этой самой акварели.
Прищепкин обошел весь центр поселка Воронова — вершину холма. Славно–то как, тут бы навеки и остался: красота слабости, прелестный румянец чахотки, матка боска в слезах! Однако главная улица называлась, естественно, Советской. Монументально истуканилось бывшее здание райкома, зиял облезлостью убогий памятник «погибшим воинам и партизанам», который власть поставила скорее для запугивания оставшихся в живых, чем для почтения памяти погибших. «Колоколом будил мысль» стенд с пожелтевшим, наверно, прошлогодним номером местной газетенки «Ленинское знамя»… Ладно, полюбовался — и будет, куда до нужной вёски ехать–то?
Прищепкин повыспрашивал местных мужиков и вернулся в салон «восьмерки». Радичи оказались недалече, километрах в десяти.
В деревне родственниками Кшиштофа Фелициановича числила себя половина аборигенов. Конечно, ведь, пробившись в большие начальники, он «сделал» Минск. Точно так же, кстати, половина земляков Иосифа Виссарионовича склонна считать себя его родственниками: ерунда, что людоед, зато как высоко взлетел!
Прищепкин не доверился битью в грудь встреченных им на околице деревенских обывателей, а вытянул от одного из них сведеньия о существовании подлинной, «документальной» двоюродной сестры председателя Люции Адамовны Акулич: вдове, семидесятисемилетней пенсионерке, матери пятерых детей.
Бабулька, к вящей радости детектива, оказалась еще не только дееспособной, но также бодрой, с ясным умом и цепкой памятью, полной сил и энергии. Наверно, не в последнюю очередь это объяснялось тем, что со зрением у нее были нелады и последние двадцать лет она оказалась вынужденной прекратить бдения у ящика, зато не пропустила ни одной службы в костеле, не запустила сад с огородом да продолжала держать свинок.
На вопрос, зачем ей все это нужно, ведь дети не забывают: навещают, деньжат подкидывают, баба Люца неизменно отвечала: да халера ведае. Действительно, это трудно поддавалось логике, не вмещалось в материалистические рамки видения мира.
Люция Адамовна близко знала родителей покойного председателя. Будучи школьником, Кшиштоф постоянно прибегал к ним во двор играть с ее младшими братьями.
Его мать была пришлой, местечковой, дочерью музыканта, на редкость красивой и стройной. Поэтому отличалась от прочих деревенских категоричным нежеланием возиться в навозе и тонкостью обращения. Фелициан хоть и любил Ганну, однако ж сильно с нею намучился. Ведь иначе, кроме как хозяйством, «при польском часе» было не прожить. Это ведь только при Советах появилась в деревне куча интеллигентских вакансий вроде библиотекаря, завклубом, «руководителя ансамбля народных инструментов».
