Михаил Маковецкий - Белая женщина

— Протяну ноги в хорошие руки, — с большим чувством сообщила медсестра Фортуна.

— И скучно и грустно, и некому помять пролетарские груди, — посетовал пациент похожий на Ленина.

— А я всегда с большой теплотой вспоминаю свое детство — растроганно произнес доктор Лапша, — У меня было семь нянек, а у них — четырнадцать сисек.

А какого пола ваша жена? — неожиданно спросил его старик Ананий, но этот, быть может, несколько странный вопрос, только усилил атмосферу лирики и романтизма, растекающуюся по отделению судебно-психиатрической экспертизы.

— Я не в себе, когда я не в тебе… — полной грудью затянул Вова-Сынок что-то из классического репертуара.

— Лучше фаллический символ, чем символический фаллос, — произнес недоступную его собственному пониманию фразу офицер безопасности, и, гордый собственной эрудицией, оглядел окружающих. Но тут больничный раввин прошептал ему на ухо: «Застегни ширинку охламон, позади тебя притаился шпион!», и к офицеру безопасности вернулась всегда ему присущая бдительность.

— Что вы матом ругаетесь как маленькие дети? — спросил он присутствующих, хищно прищурившись, — Смотрите у меня! Я где нормальный, а где и беспощаден. Имейте в виду — рожденный ползать летит недолго!

Все присмирели, но офицер безопасности закусил удила.

— Мне ли вам объяснять, какова роль гипноза в социалистическом обществе? Я вас спрашиваю! — голос его звенел металлом, — Приведу пример редкой тупости, свидетелем которой мне пришлось быть. Если свет в туалете выключается со звуком «Эй», значит в туалете кто-то есть. Ну что тут не понятного?

— Если ты красной гигиене друг, руки прочь от пожатия рук! — горячо поддержала мнение офицера безопасности пациент похожий на Ленина. Он всегда легко шел на контакт с представителями охранки.

Что самое главное в лесу? — задал вопрос присутствующим конструктор крыла-парашюта, и сам дал на него ответ:

— Главное в лесу — туалетная бумага. Особенно в хвойном.

— Не выключающему свет — в трудовой уборной места нет! — продолжил гнуть свою линию пациент похожий на Ленина. Меньшевистский выпад воздухоплавателя он гордо проигнорировал.

После чего к разошедшемуся не на шутку офицеру безопасности вновь обратился старик Ананий.

— Скажите милейший, а не вредны ли фрукты с кладбища? — спросил он, стряхивая с Израиля Фельдмана невидимую миру соринку. После этого вопроса офицер безопасности психбольницы изменился в лице и не нашелся что ответить, но его честь и достоинство спасла работниц фабрики по производству туалетной бумаги.

— Мальчики, — сказала она, — я вижу, вы в любви ничего не понимаете. Мой возлюбленный — этот таинственный, могущественный, непокорный человек, символ всего, что неподвластно уму и силам зла, — настоящий молодец. Абдулла Второй, король Иордании, а речь идет именно о нем, является любящим его соотечественникам в образе голоса сфер. Невозможно вообразить себе подлинную мощь этого магического человека. Как и все вы, я тоже видела эскадрилью специально обученных дроздов, умеющих говорить голосом Абдуллы Второго и закрывать собою полнеба. Я находила его верные обнадеживающие знаки, отражения, на стенках кофейников. Слышала его дыхание из духовых шкафов в комнате младших медбратья, выходящее к людям вместе с ароматами пирогов с капустой, которые подаются по вечерам пациентам нашего отделения. Ощутить это дано далеко не всем. Это сакральная, завораживающая способность доступно только узкому кругу людей особенных.

— Если ее не остановить, то будет салют, и будут обмороки, — сказал доктор Лапша, — Чувства уже оставляют ее. В ее закатившихся глазах уже застывают слезы. Отделению судебно-психиатрической экспертизы все это ни к чему.

— Что вы собираетесь делать? — взволнованно спросил конструктор крыла парашюта.

— Планы наши просты и понятны — все в закрома Родины-матери, — успокоила его медсестра Фортуна, — Сейчас мы сделаем ей укол в попу.

— Прости меня за вчерашнее, я все исправил, — ласковым, умелым движением обняв работницу фабрику за плечи, сказал воздухоплаватель. — И не волнуйся, король Иордании уже купил тебе шубу и серьги. И этот укол он одобрил. Абдулла Второй сообщил мне это силой убеждения.

— На меня тоже выходили определенные силы, — прижавшись к широкой груди воздухоплавателя, сказала специалистка по производству туалетной бумаги — Но это не те самые силы, о которых ты, наверное, догадываешься, а совсем другие.

Вскоре после укола она уснула.

— Приятно видеть, когда один пациент психиатрической больницы по братски помогает другому в стиле, требуемом для создания должного психологического настроя легковнушаемой публики, — прокомментировал поступок конструктора доктор Керен.

— А так же наставляет колеблющихся и воодушевляет верных, — добавил больничный раввин, — и с равной силой являет свои дарования в самых разных науках, искусствах и ремеслах. Именно такие пациента нашей психиатрической больницы являют собой ее гордость и красу. Именно на них все мы должны равняться.

— Просто сфинктер сжимался от прилива чувств, — поддержал его офицер безопасности.

— А у меня поведения конструктора крыла-парашюта удовлетворения не вызывает, — возразила им медсестра Фортуна, — Я бы все деньги отдала, до последней копейки, чтобы только спать хорошо. А он не хочет.

— Бедняжка, — содрогнулся Кац, — Ее практически пытают. Предлагаю наградить медсестру Фортуну орденом «За героизм в постели».

— Всегда тебя везде готов, — морально поддержал сексуально бедствующую медсестру шейх Мустафа, — У меня только сейчас закончился понос. Трехнедельный. Опустошающий. Взрывной. Непредсказуемый. Я временно ослабел. Но беды медсестры Фортуны затронули самые сокровенные струны моей души.

— Спасибо, шейх, я тронута до слез, — откликнулась на зов Мустафы медсестра Фортуна. У меня тоже было трудное детство. Я надевала красное белье и ходила гулять на заброшенные пустыри, где обитали местные маргиналы. После моего первого появления рядом с костром основная часть этих маргиналов стала глубоко верующими людьми — я сильно страдала от угревой сыпи, а помада, которой я накрасила губы, чтобы завлечь насильника, размазалась до ушей. Пламя костра эффектно подчеркнула мою и без того броскую внешность. Увидев меня, вожак маргиналов, не сказав ни слова, обкакался. В тот же день его привезли в нашу больницу. Мое отрочество кончилось в 14 лет. Физрук напился, накрыл мне лицо тряпкой и трахнул меня, приговаривая: «Господи, прости, говорят, это от прыщей помогает!». Не помогло. Я восприняла это как признание в любви и начала дежурить в его подъезде. Соседи скинулись на кодовый замок и приказали дворнику стрелять солью в девочку с покрытым буграми и рытвинами лицом. Но, при моем появлении, у дворника дрогнула рука. Вскоре к родителям приехали родственники из Америки и предложили продать меня на органы. Мама просто не знала, что делать.

— Раньше я думал, что у медсестры Фортуны две извилины, — сказал по военному прямой Пятоев, — теперь понял, извилина всего одна, между ног.

— Есть ещё похер в похеровницах и ягоды в ягодицах! — радостно поддержал его офицер безопасности.

— А я считаю, что майор не прав. В корне, — с укоризной сказал Пятоеву больничный раввин, — Мы не должны считать чужие извилины или рассматривать их месторасположение. Такая глупость — это дар божий, и медсестра из народа гордо несет свое божественное предназначение.

— Майор, в сущности, не плохим мужик, просто у него было шесть ранений, из них четыре смертельных, — вмешался в беседу Кац, — его оценки суровой действительности хоть и грубоваты, но всегда окутаны ореолом храбрости и необычайной сообразительности участников описываемых событий.

— Жутко хочу женщину, — прервал Кац шейх Мустафа, — Жутко.

— Мы должны уважить желание шейха, — твердо сказал Пятоев, — Полагаю, что сексуально голодный токкаты Баха, зовущие к свободе, не услышит, а потому предлагаю дискуссию прервать.

— Читая вождя и учителя — пролетарскую суть ухватываем, — согласился с Пятоевым пациент похожий на Ленина. Известие о ранениях майора не могли поколебать его глубокой убежденности во вспыльчивости и большой физической силе бывшего майора