Кондратий Жмуриков - Следствие ведут дураки
— Ты чаво это, Саныч, молисси, что ли? — приветствовал его Осип.
— Катр, сенк… а что за шум?
— Да вот, — отозвалась Настя, — Степан Семенович хочет устроить торжественный выезд в город. Жеребца какого-то велел Жаку выводить.
— Это вы сами сейчас увидите — замечательно, — с торжественностью, плохо укладывающейся на его постно-желтое лицо, как косметика на рябую рожу девки-страшилки, выговорил Гарпагин. — Жа-а-ак!! Ага… вот.
— И чаво? Вот это ничаво себе!
— Катр, сенк… сис… у-у!
У Ивана Саныча и Осипа имелись все основания издавать удивленные восклицания. Потому что на асфальтовую стоянку перед домом из подземного гаража выкатил Жак на обещанном «жеребце».
Это действительно был жеребец. Породистый, статный, отливающий новой, не оскверненной пылинкой или царапиной, глубокого тона, алой краской на своих стальных боках. У него была низкая посадка, чересчур изящные и стройные обводы грациозного корпуса с открытым салоном и бесшумный, мощный и плавный ход.
— Ух ты, — выдохнула Настя, — Черт… «Феррари»! Здорово!
— «Феррари берлинетта», — хрипло выговорил Гарпагин, видно, сам немного обалдев от своей неслыханной щедрости. — Я еще ее не пробовал. Только от автосалона на ней проехал. И все.
— И сколько она стоит?
— А ее не покупал, мне ее… подарили, в общем, — несколько замялся Степан Семенович. Астахов смерил пристальным взглядом длинную сутулую фигуру дядюшки и подумал, что тот меньше всего походит на человека, которому дарят «Феррари». Ну да дареному коню в зубы не смотрят. Особенно такому коню, как этот — темно-алый, бесшумный скоростной монстр.
— Никогда не ездила на «Феррари»! — с почти детским восторгом выговорила Настя. — Меня как-то в Москве один знакомый сутене… э-э… Сутенев — фамилия у него такая, так вот, он меня на «Ягуаре» прокатил. А «Феррари» — это круто. За сколько она сто километров с места берет?
Гарпагин бледно пожал плечами и повернулся к сидящему за рулем Жаку:
— Э?
— Да секунды за четыре, — ответил тот, верно, еще не веря, что месье Гарпагин распорядился выкатить из подземного гаража эту дорогую игрушку, которая имела пробег в три километра и даже не успела толком запылить шины.
— Четыре? Здорово! Ну, поехали, Степан Семеныч!
Не дожидаясь приглашения, Иван Саныч швырнул в машину самоучитель, а потом сам запрыгнул в салон и нагло уселся на переднее сиденье. Осип гмыкнул и полез вслед за Астаховым. Настя и заметно напрягшийся Гарпагин разместились вместе с Осипом на заднем сиденье.
Лиза, которой места не хватило, жалобно посмотрела на отца, но тот, сильно раздосадованный тем, что вместо одной Насти в «Феррари» загрузилась вся гостевая команда, только буркнул:
— Иди, иди. Не видишь, что ли, для твоего зада места не осталось.
— А ить как это не осталося? — подал голос Осип, вожделенно косясь на упомянутую Степаном Семеновичем часть тела Лизы. — Еще как, стало быть, осталося! А садись-ка, Лизавета, ко мне на коленки. И прокатимся. Да ты не пузырься, Семеныч, — сверкнул он крупными желтыми зубами на еще больше скисшего Гарпагина, — вывезет, ить! А чаво ж? Тут движок-то, небось, не «жигулевый».
— Да «лошадей» триста, а то и четыреста! — отозвался Астахов, с интересом наблюдая за тем, как Осип помогает Лизе сесть в машину, а потом кладет свои здоровенные ручищи на могучие бедра мадемуазель Гарпагиной.
Степан Семеныч обреченно махнул рукой…
Жак вышел из машины и ткнулся было открывать ворота. В этот момент у кого-то зазвонил мобильник. Иван Саныч конвульсивно пошарил по своему боку, потом оглянулся на Гарпагина и проговорил:
— У вас, что ли, дядя Степан?
— Не держу, — хмуро ответил тот. — Незачем все это баловство. Это у Жака кудахчет.
Телефон в самом деле звонил у Жака. Астахов поднял брови: у хозяина мобильника нет, а у прислуги, которой к тому же непрестанно урезают заработную плату, — есть. Хотя тут не Россия, мобилы стоят гроши…
Жак наскоро перемолвился по телефону, прицепил аппарат к поясу и пошел открывать ворота. Через три минуты вся компания уже проезжала мимо собора Сен-Дени, у которого, по обыкновению, было припарковано множество автомобилей. Вежливый полицейский с ухмылочкой штрафовал какого-то лохматого водилу с красной рожей богемного тусовщика, и не обратил никакого внимания на то, что Иван Саныч запустил мороженым в отиравшуюся прямо у усыпальницы французских королей тощую жрицу любви.
— Куда едем? — спросил Иван.
— В Сите, — отозвался Гарпагин. — Посмотрите собор Парижской богоматери. Можно будет проехать по Новому мосту, с него открывается прекрасный вид… (Посыпались названия парижских достопримечательностей, более всех завораживающие Настю: набережная Монтебелло, капелла Сент-Шапель, Консьержери и даже площадь Сталинграда и Севастопольский бульвар). До Парижа, насколько я помню всего два с четвертью лье отсюда.
— Сы-колько? — недоумевающе протянул Осип, для которого все французские названия, которые он именовал «фитюльками», были китайской грамотой.
— Лье — французская мера длины, — деловито вклинился Иван Саныч. — Примерно четыре километра. Два с четвертью лье — это приблизительно девять километров.
— Вот именно, вот именно, — подтвердил Степан Семеныч, с подозрением глядя на то, как Осип ковыряет ногтем кожаный чехол водительского кресла. — А вы ногти давно не стригли, Жозеф?
…Ехали с ветерком. На лице Насти был написан столь откровенный восторг, что даже Гарпагин просветлел и заулыбался, вероятно, подумав о том, что не все так безнадежно в этой жизни. Осип же время от времени вынимал из кармана плоскую флягу с коварно похищенным из подвала коньяком и потягивал оттуда. Все оставшееся время он тратил на ощупывание Лизиных рельефов и ландшафтов и глядение по сторонам, а потом и вовсе разблагодушествовался и затянул песенку, чего за ним Ваня Астахов давно не помнил:
— Ма-атор коле-о-осы крути-ить, под нами бегить Москва, обзнакомилси я с Маррррусей… и зачал я с ею гулять…
Ваня крутил головой и рассеянно-восхищенно бормотал уже привычное:
— Ен, де, труа… катр, сенк…
Гарпагин кашлянул, а потом произнес:
— Как вам, Настя?
— Прекрасно… просто клево! — с раскрасневшимся лицом повернулась к нему девушка. — У нас в России так больно-то не поездишь. На «Феррари», с низкой посадкой-то. Там таких дорог нет.
— И таких дураков нет! — поддел ее Ваня, вспомнив две канонические российские беды.
— Конечно, — язвительно ответила та. — Они же сюда переехали. Ты да Осип.
— …Маррруся отвеча-а-ала, что енто всего-о-о хуже-ей, и в грудь себе вонжа-а-ала шашнадцать столовых ноже-ей!
Осипу подпевал ветер. Скорость вжимала в кресла. Париж обнимал российских гостей струями упругого воздуха и бил в глаза. Настя даже взвизгнула на одном из виражей, когда машина уже пересекла незримую границу Парижа, и тут снова зазвонил мобильник Жака.
Шоферо-повар сбросил скорость и, вытянув аппарат, поднес его к уху.
— Моторр коле-осы крутить, под нами бегить Ма-асква, Маррруся в енституте… Сикли-фасо-всковва!..
— Это вас, месье Стефан! — сказал Жак, сбрасывая скорость уже километров до сорока и пытаясь передать телефон сидящему сзади Гарпагину.
— Меня? Кто?
Жак хотел было снова поднести трубку к уху, но тут резвящийся Иван Саныч, вальяжно расставивший локти и крутившийся во все стороны, как юла, повернулся, чтобы разглядеть какую-то девицу с собачкой, и неловко выбил мобильник из рук поваро-шофера:
— А, черррт!
— …Маррруся в крематорррье, Мару-у-усю в печь кладуть, и ейный хахель в горе-е-е… Димитрий — туть как туть!..
Мобильник вылетел из руки Жака и влепился в мостовую, теряя фрагменты корпуса, гуляющая собачка вскинула голову, Гарпагин на редкость изобретательно для эмигранта выматерился…
…и вот тут грохнуло.
Бабах!!
В том месте, где многострадальная «труба» только что ударилась о мостовую, притянув к себе нездоровое внимание собачки и ее хозяйки, — на этом месте вдруг вспузырился, разворачиваясь, распускаясь, как цветок, тугой клуб яркого пламени. Вспышка ударила, с грохотом упала и покатилась мусорная урна, а собачка подскочила на полметра и с жалобным воем ломанулась прочь, таща за собой на поводке ополоумевшую хозяйку и обильно загрязняя парижский тротуар кишечными последствиями только что пережитого потрясения.
Осип не допел куплета, в котором «хахель Димитрий» скорбел о судьбе несчастной Маруси, кремированной в его присутствии, говоря, что «я всю ей жисть испортил, и все я сделал сам, насыпьте пожалуйста в портфель мне пеплу четыреста грамм».
Осип наступил на горло собственной песне, а потом наступил на ногу окаменевшему Гарпагину, когда привстал, чтобы увидеть, как жалкие осколки мобильного телефона разлетаются в радиусе нескольких десятков метров.
