Доминика Мюллер - Лагуна Ностра
Он вернулся обратно с медоточивой улыбкой, как будто нескольких метров, что отделяли нас от причала, хватило, чтобы он сменил гнев на милость.
Он довезет нас, как было решено, до площади Сан-Марко, а потом доставит сломленных Волси-Бёрнсов в аэропорт. Все-таки мой брат — великий полицейский. Он не выпустит добычу, пока не вытрясет из нее хотя бы одно, пусть даже незначительное, слово, имя, адрес или след.
В кабине мотоскафо{6} он снова принялся излагать биографию своей сестры Мицци, этой старой девы, которая все привередничает, а потому никак не может найти себе пару. Альвизе мечтает меня пристроить, но уже отчаялся в результате. Он считает, что я сама отпугиваю мужчин — своими плафонами, неуживчивостью и старомодными вкусами. Ни разу ему не пришло в голову, что мне нравится быть не замужем. Старший из Волси-Бёрнсов был лет на десять моложе меня, хотя и принадлежал к тем, кто рождается стариками. Безупречная фигура отца и его тонкие черты выродились у него в надменную чопорность, но в глазах моего братца для такой старой девы, как я, и Франкенштейн составил бы неплохую партию.
Площадь Сан-Марко находится в самой низкой части Венеции. Когда «большая вода» не доходит до города, она все равно плещется между аркадами Прокураций, у самых ступеней собора Святого Марка. По проложенным через площадь деревянным мосткам тянутся вереницы туристов, которые то и дело останавливаются, чтобы сфотографировать друг друга; можно подумать, что они идут не по дощатому настилу, а «по водам». В это время года ни один коренной венецианец не пойдет на площадь Сан-Марко без резиновых сапог. Я на чем свет стоит кляла своего братца, оставившего нас на затопленной набережной чуть ли не по колено в воде, в толпе манифестантов, вооруженных транспарантами и мегафонами, которые, толкаясь и крича, выражали свою солидарность с бастующими студентами Центра греческих исследований. До плачевного состояния греческих студентов Себастьяну не было никакого дела, чего не скажешь о его изящных туфлях с пряжками. Ему не хотелось ни в библиотеку Святого Марка, ни в Археологический музей, ни в Музей Коррер, где красуются всемирно известные полотна. Не желал он и шлепать по воде до Академии или до часовни Сан-Джорджо деи Скьявони, где я могла бы прочитать ему свою старую лекцию о Карпаччо[24] и апологетах Венеции. Как только с неба падает первая капля дождя, торговцы сувенирами вывешивают на своих киосках сапоги из прозрачного желтого пластика, которыми пользуются туристы; я предложила ему купить такие («plastic save the shoes»[25], сказала я), но Волси-Бёрнс никогда не наденет подобный кошмар, как я только могла такое подумать?! Сан-Себастьяно, церковь, посвященная его небесному покровителю, где я могла бы рассказать ему о каждом сюжете стенной и потолочной росписи кисти Веронезе, находилась на другом конце города, а он в такую собачью погоду не желал пускаться в путешествия, даже на лодке. В Венеции говорят, что все дожди — от Господа, сказала я, но его не интересовал местный фольклор. Если бы я уговорила его сходить в Ка’Редзонико, где пышным цветом цветет венецианский восемнадцатый век, или в скуолу Сан-Рокко, где царит Тинторетто, или в церковь Сан-Панталон с гигантским плафоном Фумиани, где мне знакома каждая фигура, или соблазнила бы его «Успением Богоматери» Тициана[26] из Фрари[27], я оказалась бы поблизости от палаццо Кампана и могла бы удрать от него и спрятаться в родном доме. Но Себастьян прекрасно прожил бы жизнь, ни разу не услышав об этих чудесах. Он ничего не желал видеть: ни собор с его мозаиками и сокровищницей, до которых рукой подать, ни темницы Дворца дожей. Если бы ему сейчас предложили эти сокровища в личное пользование, он, не задумываясь, обменял бы их на стакан грога. Продрогнув до костей, он мечтал об одном: усесться в кафе и выпить чего-нибудь покрепче — сколько нужно, чтобы наконец согреться. Меня он собирался угощать исключительно в угоду комиссару, сама я ему нисколько не понравилась, как и он мне. Взаимопонимания между нами нет и быть не может, и чем скорее мы распрощаемся, тем лучше. Я наводила на него тоску живописью, а он на меня — самим собой. «Я очень скучный», — сказал он, после того как признался, что промерз насквозь. Впечатленная столь обезоруживающей откровенностью, я взяла его под руку и потащила под аркады к кафе «Флориан». Нелюбознательность приезжих не перестает меня удивлять. Нет, я вовсе не хочу заставлять их полюбить то, что люблю сама, но ехать в город искусств и просиживать штаны в гостиничных барах и туристских ресторанах с убийственной кухней, как это делают римские друзья Кьяры, — это остается для меня непостижимой тайной. В кафе «Флориан», эту жемчужину венецианского бомонда, ходят под предлогом полюбоваться выставленными под стеклом пасторалями, старинной мебелью и малиновым бархатом, но на самом деле туда ходят совсем за другим: приезжие — просто чтобы увидеть его, а венецианцы — чтобы увидеться. Завсегдатаи пополняют там свой запас сплетен, подтрунивая над туристами, вынужденными стоя дожидаться свободного столика. А вот в расположенное напротив «Квадри» мы не ходим. В период от падения Наполеона до разгрома Австрии Пруссией его облюбовали австрийцы и их приспешники, и теперь, двести пятьдесят лет спустя, презрительное игнорирование этого заведения все еще воспринимается как акт неповиновения, пусть даже с тех пор захватчик превратился в мирного туриста, из которого город усердно выдаивает денежки.
Устроившись на банкетке в угловом салоне, я рассказала все это Себастьяну — будто зачитывая текст из путеводителя — и добавила, что Венеция все еще не может забыть Бонапарту аннексии, а Наполеону — сноса целого ряда зданий. Он тогда раздаривал виллы Палладио[28] своим братьям и сестрам, воспринимая Венецию и ее окрестности как какую-то игрушку. Себастьян напрягся. Мне казалось, что все англичане ненавидят Наполеона. Все, но только не он, в роду которого по материнской линии, кроме сирийцев, оказались и франкофилы. Он коллекционировал носовые платочки с острова Святой Елены, форменные пуговицы, ручки и прочие поддельные фетиши. Он извел меня неиссякаемыми отступлениями, которые, будто воды отлива, размывали воспоминания о его отце и относили их в открытое море. Как-то в Париже юный Волси-Бёрнс подружился с французом, руководившим Комитетом по охране наследия Венеции, который был основан после разрушительного наводнения 1966 года. Каналы, прорытые для прохода больших судов, бездумное выкачивание воды для нужд химических заводов Маргеры[29], понижение водоносного слоя земли не первый год угрожают сохранности Лагуны. Люди давно уже пренебрегают предостережением, начертанным в 1751 году на дамбе Мурацци: «…и да будут они сохранены навечно». Роковым утром 4 ноября сооружения, возведенные для защиты города от наступающего моря, не выдержали натиска вод, и Венеция проснулась затопленной. Альвизе был тогда совсем маленьким, меня вообще не было на свете, я родилась семь лет спустя, но каждый раз, когда «большая вода» подступает к ступеням нашего андрона, родители вновь и вновь переживают ужас того страшного наводнения. Наша беспечность мобилизовала другие народы, приступившие к формированию фондов для восстановления памятников, подточенных водой и плесенью. Гордячка Венеция стонет от этой зависимости, но у нее нет больше средств, чтобы питать свою гордыню. Она бы и рада была вновь оседлать коней Сан-Марко, да только эти гиганты давно превратились бы в крохотных пони без поддержки иностранных комитетов, среди которых британский занимает далеко не последнее место, заметила я, чтобы угодить сыну Волси-Бёрнса. Зацикленный на Наполеоне, он подбил французского мецената приобрести статую императора, подаренную им впоследствии Музею Коррер. Открытие прошло с большой помпой, несмотря на полемику, которую он считал просто смешной. Мне не стоит обижаться, но венецианцы с их неуместной гордостью не умеют быть благодарными по отношению к дарителям. Наоборот, они считают, что это их надо благодарить — за то, что они позволяют другим поднимать из руин их развалины. Я лично ничего не имею ни против Наполеона, ни против его статуи, задвинутой в угол музейного зала, но я не люблю, когда иностранцы лезут не в свое дело, считая, будто лучше нас знают, что нам нужно, только потому, что наш город признан всемирным наследием. Я ответила, что для венецианцев статуя императора, выставленная в зале музея, выглядит почти такой же провокацией, каким было бы изображение Гитлера в центре Тель-Авива. Я специально немного утрировала, почувствовав, что этого парня стоит только немного встряхнуть, как все его сокровенные чувства полезут наружу. Точно так же, чтобы разгадать загадки старинного полотна, надо вынуть его из рамы и внимательно взглянуть на изнанку. На лекциях я часто вижу студентов, робких и зажатых, не нашедших своего места в этом мире, которые изо всех сил стараются показать, что их закрытость — это их собственный выбор. Таких надо хорошенько растормошить, чтобы они вылезли наконец из своей раковины. Я отлично их понимаю. Сама была такой — застенчивой, неуклюжей девчонкой. И именно Венеция, наводненная памятниками искусства, помогла мне в юности найти свое место в жизни — под расписным потолком или между покрытыми росписями стенами, за письменным столом, заваленным энциклопедиями по живописи, или в постели, под зоркими взглядами старинных портретов.
