Малколм Прайс - Аберистуит, любовь моя
– Так не надо было кидаться под мячики, не так ли?
– А… – так он, оказывается, кинулся!
– Равумеетфя, кинулфя, вы фто, не видели? Он подфтавилфя, фтобы полутфить фтраховку или фто-нибудь в этом роде.
– Он разве похож на человека, у которого есть страховка?
– Не фмотрите, фто он такой, внаю я этих пройдох…
Раздался резкий щелчок, и мы все посмотрели на портшез. Между занавесей показалась рука – ни дать ни взять длань монарха из рода Бурбонов. Рука нетерпеливо махнула – Валентин бегом бросился к портшезу и просунул голову за занавески. Воцарилась гнетущая тишина; изредка ее нарушал только ИродДженкинс – он похрустывал пальцами. Я поймал себя на том, что не в силах отвести от него взгляд. Даже спустя двадцать лет вид человека, пославшего Марти в гибельный кросс, повергал мою душу в дрожь ужаса.
Валентин вернулся и заговорил со мной:
– Мифтер Лавфпун выравает вам фвои комплименты и профит напомнить, фто крайний фрок нафего уговора ифтекает сегодня на вакате. Он говорит, фто фолнтфе ваходит в 21.17. – Затем, повернувшись к остальным: – О'кей, пропуфтим этот удар и продолвим.
И они пофланировали прочь.
– У-ух! У меня от них просто мурашки по коже, – поежилась Мивануи. Солдат сел и скрестил руки на коленях. Шинель его была изорвана и грязна, а длинные волосы колтунами торчали из-под знаменитого зеленого берета.
– Спасибо за помощь. Меня звать Кадуаладр.[21]
– Луи и Мивануи.
Он кивнул:
– Певицу-то я узнал. Афиши видел.
Мивануи улыбнулась:
– Вы теперь нормально себя чувствуете?
– А то как же. Тюкнуло-то легонько.
– По мне, так довольно громко тюкнуло, – засмеялся я.
– Нет-нет. Пустяки. Это же ведь я от голода. Слабость меня с ног сбила, а не мячик этот. – Здесь возникла минутная растерянность; наконец мы догадались, что старый солдат не отрывает тоскливых глаз от нашей снеди.
– Ах да! – Я залез в корзину, отломил цыплячью ножку и протянул ему.
– Что вы! Что вы! – запротестовал воин. – У меня и в мыслях не было покушаться на ваш пикник.
– Да ничего страшного, – сказала Мивануи. – Честное слово!
– Да, угощайтесь, пожалуйста.
– Ни в коем случае, – не унимался он. – И слышать об этом не желаю, хотя, если вам без разницы, я бы не отказался попробовать курочку, чтобы вспомнить, каково это на вкус. Давненько не случалось, знаете ли.
Мы с Мивануи переглянулись.
– Ну что ж, по мне, так и здесь неплохо.
Мы перетащили корзину с поля на верхушку одной из дюн. Потом нашли песчаный пятачок с внушительным видом на океан и принялись за пикник. Кадуаладр ел жадно, наплевав на примету, будто так он приманит волка – его хищник уже отощал настолько, что подох бы и от удара хворостинкой. Цыпленок и хлеб, шампанское, мороженое и вишневый пирог исчезли, как не бывало.
– Этот учитель валлийского, – сказала Мивануи. – Воображает, что он прямо такой-разэтакий.
Я засмеялся:
– Потому что он такой и есть. Великий Маг Совета Друидов, директор школы, лауреат поэтических премий, ученый… да к тому же – герой войны, насколько я слышал.
Кадуаладр сплюнул куриный хрящик:
– Герой войны, держи карман!
Мы оба уставились на него.
– Я воевал с ним бок о бок в шестьдесят первом. Помнится, тогда он в портшезах не разъезжал. Был, как все мы, напуганным тощим пацаном, и ему хотелось домой, к мамочке.
– Наверное, это было ужасно, – проговорила Мивануи.
Старый солдат кивнул:
Мне в ту пору было семнадцать, и дальше Суонси я никуда не ездил, да и туда – только Рождественского Деда поглядеть. Сильней всего мне запомнился холод. И еда – эта школьная столовская картошка. – Он горько рассмеялся. – Детишки в школах из солидарности отказывались от обедов в нашу пользу. Пока мы им не написали, чтобы они так больше не делали. – Он хохотнул и, достав обрывок газеты и табак, принялся сворачивать самокрутку.
– Лавспун получил Крест Асафа, так ведь? – бодро спросила Мивануи.
Солдат кивнул:
– За то, что всю войну просиживал штаны в самолете.
– Он его получил за рейд на Рио-Кайриог. – Тень боли промелькнула по лицу солдата при этих словах, и Мивануи торопливо добавила: – Мы… мы… это в школе проходили.
Кадуаладр горько рассмеялся:
– Готов спорить, мою версию вы не проходили. – Он смолк, словно готовясь припомнить горькие события тех давних времен, однако раздумал. Покачал головой и проговорил отстраненно-печально: – Да уж, готов спорить, это вы не проходили.
Больше он ничего не сказал и весь ушел в «козью ножку». Легкий шорох скручиваемой бумаги слился с дыханием ветра в песчаном тростнике. Мы не сводили глаз со старого солдата, и Мивануи беспомощно глянула на меня – она корила себя за то, что упомянула битву, о которой никто не хотел говорить. Рио-Кайриог, река, неспешно петляющая у подножия гор Сьерра-Махинллет. Самая прославленная и самая бесславная битва того конфликта. Было объявлено о великой победе, медали раздавали направо и налево, как леденцы. Но ни один из тех, кто вернулся домой, не хотел об этом говорить.
Я принялся собирать остатки пикника, и Кадуаладр встал:
– Благодарю за угощение. Было очень мило.
– Куда вы идете? – спросил я. – Может, вас подбросить по пути?
– Вряд ли получится. Разве что вы едете в никуда.
– Вы скажите, куда вам, и мы довезем.
– Да нет, я правда иду в никуда. И если не окажусь там раньше времени – уже хорошо.
Мивануи взглянула на меня – я пожал плечами.
– Ну ладно, как-нибудь свидимся.
Он кивнул и поплелся прочь. Мы глядели, как он спускается по камням на песок, к прибою.
Затем он повернул к Борту и зашагал по кромке моря. Он не оглянулся.
Полтора часа спустя мы сидели на веранде ветхого деревянного бунгало Эванса-Башмака и пили чай. Сад, глядевший на устье реки, был заполнен антиками: там ржавели детские качели, лежала перевернутая лодка с погнившей обшивкой, из заболоченного пруда торчала старая коляска, кругом среди метелок травы валялись автопокрышки. Канава, заполненная сланцево-серой водой, да натянутая меж двух бетонных столбов обычная проволока служили изгородью. Вдали за неустанно струящимися водами виднелся Абердовей – Шангри-ла[22] мятущихся душ Аберистуита.
Учитывая темперамент порожденного ею сына, Мамаша Эванс оказалась на удивление ласковой и рассудительной женщиной: мягкий взгляд серых глаз, сияющие белые волосы узлом на затылке и лицо, изможденное мириадами забот матери-одиночки, произведшей на свет сына-бунтаря. Она печально покачала головой:
– Нет, в этот раз все по-другому. Пропадал он и прежде, но в этот раз все по-другому, я чувствую.
– Не теряйте надежды, голубушка, – сказала Мивануи.
– Ты меня не надуешь. У матери сердце вещее. Я все поняла, как только полиция заявилась. Знаете почему? Они были вежливые. Первый раз за пятьдесят лет они со мной были вежливые. Называли меня «мадам». Я тут же поняла, что с мальчиком что-то нехорошее.
Мивануи взяла чайник и освежила чай в наших чашках.
– Все равно это ничего не доказывает.
– Они с собой специальную собаку привели. Хотели к нему в комнату запустить. «Зачем это? – говорю я им. – Кота напугаете». Они сказали, что собака эта у них какая-то нюховая, что ли. Очень у нее обоняние тонкое. «Ну уж тогда ее к моему сыну в комнату точно не надо пускать, – говорю. – Такая уж там вонища!» Ну, они меня, конечно, не послушались. Я бы их и не впустила, да у них был ордер, что поделаешь. Еще новинка – все бумаги потрудились оформить. В общем, загнали пса, а его и стошнило. И снова туда он ни в какую – сидел в саду да выл. В общем, сами пошли. Видели бы вы их, когда они оттуда вышли. Зеленые, что твои марсиане.
Она позволила себе легкий смешок и отхлебнула еще чаю. Затем со щелчком открыла свою сумочку и достала фиолетовый лоскуток.
– Они это нашли у него под кроватью. Сложили в полиэтиленовый пакет и выдали мне за это расписку. «Предположительно попонка для чайника», – там сказано. «Ничем таким он не занимался», – говорю. «А это пусть судья решает». Сказали да и ушли.
Я взял тряпицу и осмотрел ее. То был простой обрывок шерсти размером с почтовую марку.
– Вам, полагаю, известно, что у вашего сына имелось несколько врагов?
Она хмыкнула:
– Миллионы, ядрена вошь. Если бы Мивануи нас не навещала время от времени, не видали бы мы, я думаю, лица человеческого. Нашу семью в народе не любят…
– Ну что вы такое говорите? – вставила Мивануи.
– Ха! Ты меня не надуешь, не трать время. Знаю я, что люди говорят.
– А что люди говорят? – спросил я.
– Сами отлично знаете. Не надо мной насмехаться. Говорят, я ведьма.
Мивануи ахнула и прикрыла рот ладошкой. Это никого не обмануло. Что мамаша Эванса-Башмака – ведьма, знали все.
– И правду говорят? – пошутил я.
Мамаша Эванс скроила гримаску, как бы отметая всякое подозрение в серьезности ею сказанного:
