Шарль Эксбрайя - Жвачка и спагетти
Лекок сдался. Теперь он убедился, что американские методы ведения следствия и те, что приняты в Вероне, принадлежат вообще разным измерениям, и он зря потратил бы время и силы, обращаясь с разумными доводами к этому сыщику или пытаясь преподать ему азы криминалистики. Всего любопытнее то, что это не вызывало у него активного возмущения, как несколько часов назад. Он начинал уступать этой опьяняющей беспечности, ничему не придающей значения, этой непосредственности, видящей мир в таком свете, какого бостонец никогда не признавал, этой игре воображения, заранее разрешающей все проблемы, лишь бы не тревожить вековой лени. Он принял приглашение Тарчинини, не имея причин отказаться, и попросил только разрешения сходить в отель переодеться. Комиссар выразил живейшее удовлетворение.
– Пойдите переоденьтесь, раз уж считаете нужным, хотя у нас все без церемоний, но смотрите не опоздайте! Жду вас у себя в восемь часов, на виа Пьетра, дом 126. Что касается Ланзолини, я не о нем помню, и завтра же утром мы с ним повидаемся.
Глава IV
Сайрус А. Вильям долго не мог решить, надевать ли ему смокинг. В Бостоне это само самой разумелось бы, но в Вероне? У Тарчинини? В конце концов он остановился на костюме цвета морской воды, шелковой рубашке и строгом, гранатового цвета галстуке. Все вместе создавало впечатление неброской элегантности, какой придерживаются жители новой Англии, следуя британским традициям. Уже на выходе Лекок столкнулся с другой проблемой: следует ли ему подарить синьоре Тарчинини цветы, или лучше конфеты? Валерии он всегда приносил орхидеи, подобранные с величайшим вкусом, но образ жизни Пирсонов, конечно, не имел ничего общего с образом жизни Тарчинини. Он решил вопрос в пользу шоколада, огромной коробкой которого и запасся тут же в отеле.
Продвигаясь по виа Пьетра, Сайрус А. Вильям уже не досадовал на толчею и тесноту смеющейся толпы, заполнявшей вечерние улицы. Он даже чувствовал симпатию к этим людям, которые так явно наслаждались жизнью и, не заботясь о церемониях, окликали друг друга через улицу или самым шумным образом изъявляли свои чувства. Лекок начинал осваиваться в Италии.
Привратница дома 126, казалось, была сражена элегантностью синьора, спросившего ее, на каком этаже живут Тарчинини, и Сайрус А. Вильям покраснел, когда добрая женщина воскликнула, прижав руки к сердцу:
– Che bel'homo![16]
Смущенный Лекок вырвал ее из восторженного оцепенения, чтоб добиться желаемых сведений. На лестнице он рассмеялся, в глубине души польщенный неожиданным комплиментом. Интересно, дошел бы до Валерии юмор этой ситуации? Перед дверью Тарчинини он остановился в нерешительности: воинственный бой барабана, донесшийся до него, заставлял предположить ошибку, так как трудно было приписать подобные упражнения комиссару. Он перегнулся через перила, сосчитал этажи и убедился, что все верно. Что же это, неужели в его честь пригласили военный оркестр?
Разумеется, звонок потонул в грохоте. Он еще и еще нажимал на кнопку, что никоим образом не повлияло на музыканта.
Потеряв терпение, он забарабанил в дверь кулаком. Вдруг барабан умолк, и детский голос заорал:
– Мама, кто-то пришел!
Откуда-то издалека донеслось приглушенное эхо приказа:
– Скажи отцу!
– Папа занят!
– Я тоже! Открой сам!
– Не могу, я занят!
Сайрус А. Вильям испугался, что при такой поголовной занятости семейства Тарчинини ему придется долго проторчать на лестнице. Слышались еще крики, громкие обращения к небесам, топот бегущих ног, потом дверь распахнулась, открыв взору женщину лет сорока, с довольно крупной фигурой и нежной улыбкой, одетую, к большому изумлению гостя, не то в халат, не то в пеньюар, довольно к тому же засаленный. Запахнутый кое-как, он позволял отметить, что синьора Тарчинини обладает пышным бюстом и безупречной кожей. Страшно смущенный, Сайрус А. Вильям пробормотал, потупившись:
– Прошу прощения...
Она осведомилась без малейшего смущения:
– Вы, конечно, синьор Лекок? Входите, прошу вас.
Лекок очутился в длинном коридоре, откуда его провели в комнату, совмещавшую в себе, видимо, столовую и гостиную, где уже был накрыт стол. Он с первого взгляда заметил, что приборов восемь и пожалел, что не надел смокинга поскольку комиссар явно пригласил в его честь каких-то важных особ. Синьора Тарчинини, любезная, хлопотливая, вилась вокруг гостя, как большой неуклюжий шмель вокруг цветка. Она взяла у него шляпу, перчатки, и приняла шоколад с искренней радостью.
– Вы слишком добры, синьор, право!
Она расхаживала в своем дезабилье, колебавшем основы элементарнейших приличий, казалось, совершенно этого не сознавая. Сайрус А. Вильям уже сам не понимал, шокирован он или нет. По своей привычке он перенесся мыслями в Бостон и вообразил чопорную миссис Пирсон – мать Валерии – принимающей его в подобном туалете. Он расхохотался, и хозяйка, ничуть не обидевшись, последовала его примеру. Привлеченный весельем, на пороге появился Тарчинини.
– Вот и отлично! Я вижу, вы поладили!
Вытирая выступившие на глаза слезы, Лекок выдавил сквозь смех:
– Синьора Тарчинини оча... очаровательна...
В благодарность за комплимент синьора Тарчинини сделала что-то вроде реверанса, отчего ее пеньюар распахнулся чуть ли не до пояса. У американца перехватило дух, а комиссар ласково заметил жене:
– Может, тебе теперь переодеться, голубка?
С заключительным пируэтом голубка скрылась под звонкий аккомпанемент собственного смеха.
– Джульетта – совершенный ребенок... Всякий пустяк ее забавляет, а ей еще не приходилось принимать никого, такого... такого торжественного, как вы, дружище. Под ее веселостью скрывается застенчивость.
Сайрус А. Вильям попробовал вообразить, как же тогда синьора Тарчинини встречает близких друзей.
– Немного вермута?
Лекок согласился, потому что уже не мог ни от чего отказаться. Друзья чокнулись, и комиссар объявил:
– Вам, без сомнения, интересно будет узнать, что расследование, проведенное в фирме, где служил Росси, не дало нам как будто ничего особенного – исполнительный малый, но замкнутый; честный, но звезд с неба не хватал – если б в запертом ящике его стола не обнаружили письмо, вот это. Прочтите.
И Тарчинини протянул Лекоку письмо, в котором тот прочел:
"Ваша жена очень любит парикмахеров, но отвечают ли ей взаимностью? Говорят, что да, и что тому есть доказательства. Что думает об этом муж?"
Американец вернул записку комиссару.
– Классическая анонимка... международный стандарт. Росси хотел удостовериться, Ланзолини это не понравилось, и он убил его, сговорившись с Микой.
– Да... Но кто же в таком случае прислал Росси записку? Не думаете же вы, что его жена, ведь неверные жены как раз такие вещи и скрывают, – ни тем более Ланзолини, которому нет никакой выгоды вызывать скандал?
– Конечно... Досадно, что нельзя дать заключение о самоубийстве мужа, узнавшего о своем несчастье, это бы всех устроило!
– Особенно убийцу! Но хватит о делах. Выпьем за скорейшую поимку преступника, это все, что я сейчас могу сделать для успокоения вашей совести!
Друзья выпили отнюдь не немного вермута за дружбу, за процветание в Италии искусства, поэзии и любви, за могущество Соединенных Штатов и за мир. Тут Сайрус А. Вильям вспомнил, что еще не предлагал тоста за здоровье синьоры Тарчинини, в ответ на что подвыпивший комиссар разрыдался на плече американца, до того растрогало его это проявление симпатии. Они выпили по стакану за то, чтобы Джульетта была счастлива по гроб жизни, и Тарчинини предложил выпить за ту, которая осталась в Бостоне. Лекок начисто забыл о Валерии и не сразу понял, кого имеет в виду комиссар. Раскаяние побудило его выпить под этот тост два стакана подряд, так что, когда вернулась хозяйка, она застала мужчин братски обнявшимися, причем Тарчинини клялся, что Соединенные Штаты – благодетели человечества, тогда как американец призывал в свидетели херувимов Лукки делла Роббиа (гипсовых), висевших против него над камином, что лучше бы было Христофору Колумбу сидеть дома и не открывать Америку, потому что тогда он, Лекок, мог бы иметь счастье родиться в Италии и даже – кто знает? – в Вероне! И одновременно с разрешения синьоры Тарчинини друзья скинули пиджаки, так как бутылка вермута, выпитая до последней капли, чрезмерно разогрела окружающий воздух. Лекок, правда, заколебался было, вспомнив об остальных гостях. Он поделился своим беспокойством с комиссаром, который ответил удивленным взглядом:
– Какие гости?
Американец указал на приборы на столе.
– Так это же дети! Джульетта, зови ребят.
Синьора Тарчинини раскрыла дверь и с порога издала клич, напомнивший Лекоку военные клики индейцев из голливудских вестернов:
– Avanti, bambini![17] Звуки галопа, приближающиеся на этот зов, усугубили атмосферу вестерна. Пятеро ребятишек сбились у входа в бесформенную кучу, на которой высовывались руки, ноги и головы, где чьи – непонятно. Тарчинини извлек из этого клубка одного мальчишку, поднял повыше и гордо объявил:
