Лариса Соболева - Седьмое небо в рассрочку
– Ладно, – неожиданно отказалась от уговоров Сабрина. – Иди спать, теть Маша.
– Не обижайся, девочка, – протянула та.
– Нет-нет, я понимаю: подруги…
По простоте душевной Маша проговорилась: «Кто-то обманул, а кто-то заведомо обманулся…» Теперь нужен тот, кто поставит диагноз давнишним событиям. И такой человек есть – муж тети Маши, который великолепную Таточку терпеть не может, но хотя бы ровно дышит к Сабрине. А насчет судить… так ведь все судят, осуждают и обсуждают, в этом нет ничего преступного.
Пять часов утра. Наверху работала группа – наехало видимо-невидимо стражей порядка разбираться в ночном беспорядке. Тем самым оказан почет убитой, как-никак, а застрелили заместителя прокурора, жену бизнесмена.
В гостиной Шатунова допрашивали два следователя, поднятые с постелей среди ночи, отчего вид у обоих был слегка всклокоченный. Оба расположились на диванах, придвинув ближе журнальные столики, оба что-то писали на столешницах из темного стекла, недоверчиво поглядывая на Шатунова. Надо признать, ответы допрашиваемого были несколько нелепыми. Что должны думать следователи, слушая его?
– Как вы здесь очутились?
– Ксения… Эдуардовна мне позвонила.
Шатунов запинался, произнося имя убитой. После незначительной паузы добавлял отчество, прятал глаза за наклоном головы, в общем, давал повод к подозрениям. Но в чем? Это же он настоял на немедленных показаниях, а как дошло до дела – невнятно мямлил, будто хлебнул двухсотграммовый стаканчик спирта. Притом выглядел убитым, следователь постарше даже предложил позвать врача из «скорой», но Шатунов отказался наотрез. Странноватый свидетель.
– И что она вам сказала? – спросил следователь постарше, убеленный сединами.
А на вид ему не больше сорока пяти, внешне тянул он на интеллигента-гуманитария, например, историка или филолога. Он спокойный, тактичный, тщательно отбирал слова, явно не желая оскорбить свидетеля, видимо знал, с кем имеет дело – с большими деньгами, которые имеют силу ядерной бомбы с известными последствиями.
– Сказала, пришли ее убить, – ответил Шатунов после паузы.
– Но почему она позвонила именно вам? – задал логичный вопрос молодой следователь.
В противоположность первому этот мальчик нервического склада и с ярко выраженной заносчивостью, из-за чего не понравился Шатунову. Нет, они не играли в старую игру «добрый – злой следак», просто ситуация необычная, каждый пытался ее понять в силу способностей и опираясь на базу личного опыта. Шатунов на вопросы молодого человека отвечал, но игнорируя его полностью, ответы он адресовал старшему:
– Когда-то она помогла мне, я ее должник.
– И вы добрались сюда за каких-то полчаса? – спросил юноша.
Это что, намек? Дескать, лукавите, спаситель чужих жен, за это время только кошка успеет дорогу перебежать, похоже, вы участник преступления. А глаза мальчика так просто уличали! Они зацепились за пятна крови на рубашке Шатунова и всматривались в них, как будто среди пятен написаны имена убийц, но неразборчиво. Казалось, еще чуть-чуть – и паренек вскочит, укажет на Шатунова пальцем и закричит в торжествующем экстазе: «Ага! Вот он!»
Другой уже нахамил бы ему: «Чего уставился? Ну, кровь, а не клюквенное варенье, дальше что? Отвороти рожу, иначе я сам ее отворочу». Но Леонид Федорович на всякую кусачую мошку не реагирует, к тому же ему было слишком плохо (морально, разумеется), чтобы вступать в полемику с сопляком-дураком и что-то ему доказывать.
– Да, мы добрались быстро, – сказал он сухо и коротко. – Мой дом на окраине… ну и скорость я превысил. Потому что надеялся спасти ее.
– А как бы вы спасали?
Наконец Шатунов надолго остановил тяжелый свинцовый взгляд на молодом следователе. С минуту он бесцеремонно разглядывал его, затем без красок в интонации, но с убеждением мстителя сказал:
– Перестрелял бы убийц. Всех до одного.
– А сколько их было? – подлавливал тот.
– Ксения… Эдуардовна видела трех человек. В масках.
– Кстати, у вас имеется разрешение на оружие?
– А я похож на человека, у которого чего-то не имеется?
Седой следак хихикнул в кулак, кстати, он больше наблюдал за Шатуновым, может, тоже готовил ловушки. Дело-то громкое, завтра, точнее, сегодня о нем растрезвонят по ТV, город наполнится невероятными слухами, народ будет жаждать продолжения с подробным ходом следствия, а начальство – разоблачения. Их устроит любая абсурдная (официально – рабочая) версия, всем же нужна хоть плохонькая, но кость, которую кидают, чтоб подавить на первых порах нездоровую шумиху. Ну, пусть попробуют сделать из Шатунова кость – своих косточек не досчитаются.
В принципе какое именно впечатление произвел лично он на следователей – плевать, Шатун изучал старшего следака. По логике у него большой опыт, но он какой-то безынициативный, как выжатый. Молодой, наоборот, чересчур инициативный и торопливый, мало шевелил извилинами. В общем, ни тот ни другой ему не подходили.
Сверху спустили на носилках Ксению, накрытую простыней, и Шатунов невольно поднялся…
– Можете идти, – сказал ему седой. – Мы вас вызовем.
Не прощаясь, Шатунов последовал за носилками, а во дворе шепнул Марину, который сидел без дела в пластиковом кресле, вытянув длинные ноги в кроссовках:
– Сгоняй к окнам, послушай, о чем они…
Марин подхватился и бесшумно исчез за углом дома, а Шатунов проводил Ксению до медицинской машины, на которой ее увезли.
Вот и всё… Идя к своему джипу, он думал об этом слове – «всё», о том, какой разрушительной силой оно обладает. Всё – это когда отмирает часть души и сердца, когда отсекается значительный жизненный отрезок, заполненный надеждами, значит, и смыслом. Вместо этого через поры кожи внутрь просачивается пустота с холодом, и поскольку пор сотни тысяч, тело заполняется быстро, вымораживая чувства, кроме одного – ненависти. Ненависть никто-никто не видит, даже тот, кто ощутил ее в себе. Но она есть. И это такая чернота бездонная – страшно туда заглянуть, потому что нет в ней конца. Нет и опоры, от которой можно оттолкнуться и улететь подальше, иначе быть беде. Шатунов обречен. Вот что означает – всё.
Он забрался в джип, сунул сложенные ладони между коленями, нахохлился, втянув голову в плечи, и так сидел. Он привыкал к образовавшейся ненависти, крепчавшей с каждой минутой. А она требовала крови, этого же жаждал и он, в общем-то, они срослись – так скоро?
Южин не расспрашивал, что да как было, почему долго держали, хотя был из категории любознательных и приставучих людей. Он достал пачку сигарет, открыл дверцу, чтоб выйти покурить, оставив шефа наедине с темной силой, что угадывалась в нем, но Шатунов попросил:
– Дай и мне закурить.
А он не курящий, бросил когда-то из-за сына, чтоб не дышать на мальчишку всякой дрянью, к тому же некурящий отец – положительный пример для ребенка. Водитель услужливо сунул в рот шефа сигарету, щелкнул зажигалкой, при этом весь его вид выражал сочувствие. Шатунов ничего не видел. Он, тупо глядя перед собой, сидел без движений, нервно гоняя зубами сигарету из одного угла рта в другой да выпуская густые клубы дыма. Южину показалось, шеф способен воспринимать человеческую речь, ну и осмелел:
– Ребята звонили, в аварию влетели. Живы и то хорошо… Ждут нас.
– Поедем, – пообещал тот.
Но команды заводить мотор не последовало, а без приказа Южин с места не сдвинется.
Въехав в гараж, Гектор заглушил мотор и обернулся. Люка и Хок, сидевшие на заднем сиденье в задумчивости, поймали его взгляд из-под нависших бровей, означающий: выметайтесь, путешествию конец. Люка открыла дверцу, спрыгнула на пол, бросив неподвижному Хоку:
– Сумку забери.
Тот неохотно зашевелился. Подтянул к себе сумку, в которой лежало оружие, ну и кое-какие инструменты, нажал одним пальцем на рычаг – дверца дрогнула, открывшись, а он не торопился выйти.
– Шевелись, Хок, – бросил сипловатым голосом Гектор, расстегивая на груди черный комбинезон. Спохватившись, он достал большой черный пакет, встряхнул его и расправил на полу гаража, приказав: – Переодевайтесь.
Люка одним движением сняла шапочку, превращающуюся в маску с прорезями для рта и глаз всего за секунду, расстегнула молнию на куртке и, не стесняясь мужчин, стащила ее с себя, оставшись в белоснежном бюстгальтере. Она скинула и ботинки, стащила брюки, все бросила в черный пакет на полу.
Черты ее лица не для обложек глянцевых журналов, очерчены жесткими линиями и с первого взгляда грубоваты, но передают волевой характер, внутреннюю силу, решительность. В век повальной инфантильности люди с волевым началом магически притягивают глаз, легко запоминаются, но трудно поддаются описанию, ведь то, что ощущается на подсознательном уровне, не имеет точных примет. Подобных людей можно узнать только, встретившись лицом к лицу еще раз, а составить фоторобот – задача практически непосильная, Люка знала об этой своей особенности.
