Николас Блейк - Требуются доказательства. Бренна земная плоть (сборник)
– Ладно, Филипп, коль скоро пристрастие к моему шерри, похоже, затуманило твой обычно цепкий ум, задам вопрос попроще. Двадцать пятого декабря в Дауэр-Хаусе было девять человек: О’Брайан, Артур Беллами, миссис Грант, Лючия, Джорджия, Эдвард Кавендиш, Нотт-Сломан, Филипп Старлинг и Найджел Стрейнджуэйс. Кто из них в наибольшей степени отвечает следующим характеристикам убийцы О’Брайана и Сломана? Это человек, обладающий стальным мужеством и незаурядной изобретательностью, наделенный тем специфическим чувством юмора, о каком свидетельствуют известные нам письма, и достаточно смелый, чтобы привести в действие содержащиеся в них угрозы; достаточно изобретательный, чтобы придумать финт с грецким орехом, и располагающий необходимым временем, чтобы, не выказывая нетерпения, дождаться, пока яд возымеет эффект; человек с очень хорошей памятью, имеющий доступ к яду, который есть у Джорджии, и пишущей машинке Нотт-Сломана; наконец, человек, обладающий определенными познаниями в истории литературы и знакомый с пьесой Турнье «Трагедия мстителя»?
Филипп Старлинг сделал очередной глоток шерри. На его мальчишеском, самодовольном, привлекательном, исключительно умном лице появилось необычное выражение растерянности и нерешительности.
– Знаешь, старина, – проговорил он наконец, – скорее всего, наиболее точно этим условиям отвечаю я.
Найджел стремительно повернулся к каминной доске и отправил в рот горсть соленого миндаля. В комнате повисло молчание. Его нарушил сэр Джон Стрейнджуэйс, заговоривший с подчеркнуто неестественной медлительностью пьяного водителя, представшего перед медиком из полиции:
– У меня такое ощущение, будто я во сне. И в то же время у меня нет ни тени сомнения, что представленное тобою описание подходит только и исключительно к одному из этой девятки. По-моему, ты сошел с ума. Но единственный, кто во всем соответствует перечисленным тобою особенностям, – это Фергюс О’Брайан.
– Лучше поздно, чем никогда, – невнятно проговорил Найджел, пережевывая соленый миндаль. – Я все ждал, когда же вы дойдете до этого.
– Если я правильно понимаю, – спокойно, с некоторой иронией в голосе заговорил сэр Джон, – ты намекаешь на то, что О’Брайан сам себя и убил?
– Это не намек. Это факт.
– И в то же самое время был застрелен Эдвардом Кавендишем?
– По словам инспектора Блаунта – да.
– А после того как он одновременно убил себя сам и был убит Эдвардом Кавендишем, он отравил Нотт-Сломана?
– Чересчур сложно выражено, но в целом – верно.
Сэр Джон сочувственно посмотрел на племянника и повернулся к Старлингу:
– Возьмите на себя труд, позвоните, пожалуйста, Колфэксу. На мой взгляд, это лучший психиатр в Лондоне. И еще вызовите двух санитаров и «Скорую».
– Должен признать, – невозмутимо продолжал Найджел, – я и сам не сразу пришел к этой мысли. Да, парадокс, но, как все парадоксы, основанный на простых вещах. Расскажу, как шаг за шагом я пришел к своему заключению. Прежде всего – поведение Кавендиша. Уже в тот момент, как О’Брайан был найден мертвым, мне бросилось в глаза, что Кавендиш выглядит не просто взвинченным, но удивленным, точнее сказать – изумленным. Прикончив кого-то pur et simple[63], как можно выглядеть удивленным: чему тут удивляться-то, труп, он и есть труп. Я обратил внимание Блаунта на поведение Кавендиша, но инспектор не среагировал. Впрочем, я и сам не мог понять, отчего он выглядел таким удивленным, пока не поговорил с Джорджией. Что вытекало из этого разговора с полной ясностью, так это что О’Брайан с самого начала выказывал острый интерес к ее брату. Смотрите, она оказалась в критической ситуации, он только что спас ее от верной смерти посреди пустыни, и тут же начинает расспрашивать про ее биографию и семью. И прилагает немалые усилия, чтобы завязать знакомство с Эдвардом, хотя это последний персонаж, кто мог бы ему быть хоть сколько-то интересен.
Потом я поехал в Ирландию. И мне сразу стало ясно, что у Эдварда не было никаких причин жаждать крови О’Брайана, совсем наоборот. Пригрозив показать любовную переписку Джудит ее отцу, Кавендиш только что не принудил ее к самоубийству. И она сказала об этом в своем последнем письме О’Брайану. Зная O’Брайана с его генами ирландца, никогда не забывающего причиненного зла – вы ведь сами, дядя, говорили мне, что у него долгая память, – зная его неумение прощать, его мрачный юмор, узнав, наконец, о его страстной любви к Джудит Фиер, – я вдруг сразу твердо уяснил, что он способен ждать мести годами и при случае нанести удар.
А уяснив, принялся соображать, насколько факты дела укладываются в версию мести. Ясно, что О’Брайан должен был каким-то способом поставить Кавендиша в положение, в котором тот вынужден будет в него стрелять, а потом не сможет ни от чего отвертеться. Ему надо было, чтобы Кавендиш прошел через те же мучения, что и Джудит, – мучения животного, попавшего в силки. О себе О’Брайан думал в последнюю очередь – врачи так и так его приговорили. Проблема казалась неразрешимой – технически. Я попытался поставить себя в положение О’Брайана и начал с самого простого. Как ему удалось заманить Кавендиша в садовый домик? И тут я вдруг вспомнил про записку, написанную ему Лючией. «Я должна видеть тебя сегодня ночью, – говорилось в ней. – Неужели нельзя забыть все, что случилось после того, как… Жди меня в садовом домике после ужина, когда все разойдутся по своим комнатам» и т.д. Допустим теперь, что О’Брайан, получив эту записку, незаметно положил ее на туалетный столик в комнате Кавендиша или куда-нибудь еще. Раньше Лючия была его любовницей, и смысл второго предложения мог быть ему вполне ясен; имени О’Брайана в записке не было, так что Кавендиш вполне мог предположить, что она адресована ему. Это было мое первое, так сказать, прозрение. С помощью записки О’Брайан мог заманить Кавендиша в садовый домик, будучи при этом уверен, что тот никому не скажет, куда идет.
Итак, Кавендиш и О’Брайан в садовом домике. В какой-то момент О’Брайан направляет на гостя пистолет – как если бы его вдруг обуяла безумная жажда убийства. Он делает шаг в сторону Кавендиша. Но стрелять не собирается – это означало бы дать ему уйти на тот свет слишком легко. Он приближается к Кавендишу почти вплотную, чтобы тот мог схватиться за дуло, вполне натурально затевает потасовку, придавливает его палец к спусковому крючку – а пистолет-то на него направлен, – и тут приходит конец Фергюсу O‘Брайану и наступает момент отмщения. Конечно, он рисковал. Риск заключался в том, что Кавендиш вполне мог вернуться в дом и рассказать всем, что случилось. Но О’Брайан ставил на психологию – недаром он, движимый неиссякающим чувством ненависти, месяцами изучал характер Кавендиша. И победил. Конечно, он еще раньше предпринял некоторые шаги, чтобы затруднить Кавендишу возможность описать реальную ситуацию. Для начала он все подстроил так, чтобы Кавендиш вроде бы должен был желать его смерти: во-первых, он увел у него Лючию и, во-вторых, зная о финансовых бедах Кавендиша, отписал Джорджии в завещании кучу денег. Именно эти два мотива заставили нас с самого начала заподозрить Эдварда. Что касается истории с Джудит Фиер, мне кажется, он не хотел, чтобы она всплыла, по крайней мере, сам и шагу не сделал в эту сторону; тем более забавно, что именно тот давний эпизод окончательно убедил полицию в том, что убийца – Кавендиш.
Таковы были мои рассуждения, и ни один из имеющихся в нашем распоряжении фактов не противоречил версии, согласно которой О’Брайан заманил Кавендиша в садовый домик и вынудил его сделаться убийцей. К тому же ему сыграл на руку снег, на что он сначала, естественно, не мог рассчитывать. Но дальше старина Эдвард повел себя более изобретательно, чем предполагал О’Брайан. «Убийца» не мог заставить себя изложить факты как они есть – рассказ прозвучал бы слишком фантастично и только переключил бы всеобщее внимание на те причины, по которым он мог желать смерти О’Брайана. Тогда Кавендиш и решил замаскировать гибель О’Брайана под самоубийство. Сам он никаких улик, за вычетом царапин на руке О’Брайана и сломанной запонки, не оставил. А следы на снегу стали блестящей импровизацией. Вообще, если подумать, захватывающее зрелище: дуэль живого и мертвого.
И точно, оба слушателя были явно захвачены. Филипп Старлинг следовал за рассуждениями Найджела, давая им про себя острую критическую оценку – это было видно по его лицу. Выражение лица сэра Джона постепенно менялось от раздраженного недоверия к скепсису и наконец к настороженному одобрению специалиста. Найджел продолжал:
– Итак, пока для Эдварда Кавендиша все складывается неплохо. Но в какой-то момент у него отказывают нервы. Видел ли его Нотт-Сломан входящим в домик, шантажировал ли, – это мы никогда не узнаем. Но факт то, что Кавендиш, как и рассчитывал О’Брайан, начал терять самообладание – он стал напоминать собой человека, который виновен. Но с одним важным отличием. Он не только нервничает, он еще и недоумевает. Ну да, на лице его недоумение. Оно и укрепило меня в моих нестандартных, мягко говоря, предположениях. Он упорно старается понять, почему О’Брайан так дико повел себя, почему поставил его в столь невероятное положение. У него не было никаких причин искать хоть какую-то связь между Фергюсом О’Брайаном и Джеком Ламбертом. В общем, на мой взгляд, не было никакой иной теории, кроме моей, которая объясняла бы, почему Кавендиш одновременно страшится и недоумевает.
