Ричард Флэнаган - Узкая дорога на дальний север

– То есть?

– Петлять приходится, – сказал водитель грузовичка. – Вы откуда, говорите, приехали?

– С материка.

– Так я и думал, – бросил водитель грузовичка, для которого это признание, похоже, стало и объяснением и концом очень уж личного разговора.

Когда самолет, летевший дневным рейсом на Мельбурн, накренился и выровнялся, Дорриго Эванс увидел в иллюминатор заснеженную гору на фоне идеально голубого неба. «Мир существует, – подумал он. – Он просто есть». Потом гора исчезла в белизне, и мысли его, как ему показалось, подались туда же. Он вскинул руку и резко распрямил пальцы в воздухе, как будто мог бы еще вовремя пережать бедренную артерию.

– Чувствуется, как тут холодом несет, – произнес приятный голос в коконе близости, образовавшемся внутри оглушительного рева мощных винтомоторных двигателей. Повернувшись, Дорриго Эванс впервые заметил, что рядом с ним сидит привлекательная женщина. Ее блузка из ткани с узорами цвета спелой кукурузы на голубом фоне открывала начало ложбинки, подчеркнутой вздымающимися округлостями очень белой груди.

– Чувствуется, – согласился он.

– А куда вы летите? – спросила она.

Он улыбнулся.

– У вас руки по виду совсем замерзли, – проговорила она.

– Петлять приходится, – сказал он, неожиданно осознав, что держит пальцы растопыренными вверх, расталкивая и захватывая пустоту, холод, белизну, ничто.

Наша жизнь – крыша ада,

по которой шагаем,

любуясь пышностью цветов.

1-5

Несколько недель в горле Тендзи Накамуры слышались непонятные хрипы, и как-то после долгого собеседования, на котором утверждали кандидата на должность заместителя главного бухгалтера (в принятии таких решений он теперь участвовал), он потер свою одеревеневшую от напряжения шею и наткнулся на странное вздутие. Он и внимания на нее не обратил: разумеется, это было естественно, потому как дел у него по работе в отделе кадров оказалось больше обычного, к тому ж на подходе была должность старшего управляющего, так что никак нельзя было отвлекаться на раздумья о болезни.

Увы, горло беспокоило все больше. Когда же он начал замечать, что больно стало глотать еду, он до крайности сократил свое питание и перешел на диету, состоящую главным образом из супа мисо. И только когда началось кровохарканье, он сдался и пошел к врачу. Диагноз был однозначным: у Накамуры рак горла.

Опухоль удалили, и хотя операция несколько неблагоприятно сказалась на его голосе, Накамура выдержал удар с честью. Приучился относиться к себе как к спасенному и носился со своим новым тоненьким и гнусавым голоском, как с почетным отличием. Его переполняло ощущение невероятного везения. Однако три месяца спустя, проведя пальцем по шее, он наткнулся на небольшой желвак, упругий и странный. Мысль о нем он выбросил из головы. Но желвак рос, потребовалась новая операция плюс радиационная терапия, после чего Накамура ослаб и на вид сильно состарился. Ему выжгли слюнные железы, и теперь он мог глотать только разжиженную пищу, да и то с трудом. Благодаря этим испытаниям Накамура узнал наконец, какой необыкновенной женщиной была Икуко. Она целиком посвятила себя уходу за ним, неизменно была благожелательна и заботлива и, казалось, не замечала его высохшего и тщедушного тела. Оправляясь от тяжелых последствий своего лечения, он все больше стал ценить то, как свежо и приятно от нее пахнет, какой блестящей остается ее кожа, словно бы самое тело ее было кладезем пользы. Порой он чувствовал, что просто потрясен излучаемым ею здоровьем, которое, похоже, наилучшим образом выражала ее, казалось, не сходившая с губ ленивая улыбка.

Каждое утро перед уходом на работу Икуко вставала на два часа раньше, чтобы позаботиться обо всем, что могло ему понадобиться. Он восхищался ее практической жилкой, но любил, чтобы она просто находилась рядом и ласково касалась его. Через какое-то время он готов был что угодно сделать, только бы она села рядом и нежно погладила его по лицу пальцами. И хотя она считала, что ничего не делать (так она это называла) – это попусту тратить время, в жизни Накамуры это самое «ничего» стало самым важным. Тогда страх исчезал, боль на короткое время делалась терпимой, и ему оставалось только гадать, как это он ухитрялся так долго не замечать достоинств жены.

И более, более того: ведь достоинства жены выявили так много хорошего в нем самом. Он переносил болезнь со стоицизмом и юмором. Находил время наведываться к другим, болевшим еще тяжелее, чем он, и даже сделал кое-что для благотворительной организации, устраивавшей обеды для престарелых. Он стал добрее и заботливее ко всем и каждому: к своей семье, друзьям, соседям, даже к незнакомцам. Тендзи Накамура был потрясен, открыв в себе такие залежи доброты. «Я, – решил он, – хороший человек». И эта мысль невероятно утешала и успокаивала его, болевшего раком, что изумляло всех, кто его знал.

2

Как раз, когда Тендзи Накамура восстанавливал силы после болезни, когда он пришел к осознанию, насколько был счастлив в своей жизни, и отыскало его письмо от Аки Томокавы, который служил в его взводе на железной дороге. Старый его капрал уже несколько лет разыскивал своего командира и писал, мол, надеется, что это письмо наконец-то доберется до него.

Томокава всегда раздражал Накамуру узостью своих взглядов и подобострастием, но теперь он смотрел на старого капрала совсем другими глазами и видел в нем благородного и достойного человека, с кем их столько связывает. Накамуру тронула преданность Томокавы, которая казалась ему сродни доброте его жены, Икуко, доброте его дочерей, приходивших каждый вечер поговорить с ним, и которая требовала от него какого-то доброго поступка в ответ. С того самого дня на Синдзюку Расемон, когда Накамура прочел свою фамилию в списке подозреваемых военных преступников, он взял за правило избегать любых контактов с бывшими однополчанами и (если не считать случая, который привел его к работе под началом Коты) он этого правила придерживался.

Однако теперь такое отношение показалось ему глупым и эгоистичным. Времена возмездия со стороны союзников давно прошли. Томокава, который в конце концов оказался на северном острове Хоккайдо, похоже, разыскал многих однополчан и знает об их судьбах, которые сложились по-разному. И не только об этом, но и о том, что группа инженеров-железнодорожников из их старого полка даже побывала в Таиланде (так теперь называли Сиам) и отыскала ржавый корпус первого паровоза, проделавшего путь по всему участку железной дороги Сиам – Бирма в 1944 году. Они восстанавливают его, имея целью вернуть локомотив в Японию, где его, возможно, выставят в святилище Ясукуни в честь их великого достижения.

Услышав об этом самоотверженном труде, Тендзи Накамура понял, что с возрастом он обрел много благ, в частности то, что больше не надо испытывать страх. А когда ушел страх, ему захотелось обрести гордость и разделить эту гордость с другими. Письмо Токомавы отметило в его сознании момент, когда он окончательно избавился от бремени страха, с которым жил со времен Синдзюку Расемон. Невзирая на болезнь, Накамура решил съездить в холодный город Саппоро на дальнем севере, чтобы еще раз встретиться со старым однополчанином.

Когда он добрался туда в середине зимы, в городе полным ходом шли приготовления к празднику снега. В 1966 году Накамура видел по телевизору, что тон на празднике снега задавали чудища, которые с тех пор стали популярными персонажами японских кинофильмов и на японском телевидении. Когда он ехал в такси от аэропорта Саппоро до дома Томокавы, то видел солдат из Японских сил самообороны, помогавших делать гигантские ледяные скульптуры. Когда они проезжали мимо, водитель такси настойчиво называл каждую: Гамера, огнедышащая черепаха, Годзилла, Гигант Робо, Красная Кобра с огромным лбом и торчащими из пасти клыками, Мотра[82], гигантская гусеница, и император Гильотина с громадной головой и щупальцами. Ни одно из имен ничего не говорило Накамуре, но его восхищали изысканное японское мастерство, неукротимый японский дух, выраженный в такой тщательной работе.

Томокава жил в высотном доме, построенном государством, и Накамура потерялся в этом комплексе. К тому времени, когда он разыскал нужную квартиру, он совсем выбился из сил и продрог. И все-таки – Томокава! Как здорово было снова увидеться с ним! Он растолстел, полысел и, подумалось Накамуре, вроде стал меньше ростом, но – все тот же старина Томокава с головой, похожей на редьку, пусть редька немного и подпорчена пигментными пятнами, которые испещряли лицо старого однополчанина, вызывая в памяти Накамуры неясные образы какого-то пресмыкающегося. И если он был все еще несколько раздосадован, то Томокава до того обрадовался при виде своего старого командира, был до того откровенен и до того не изменился, что Накамура теперь решительно находил милым и даже обворожительным то, что раньше вызывало у него раздражение.