Джослин Джексон - Три пятнадцать
Мы неслись по шоссе, в зеркале заднего обзора мелькала машина Роджера, послушно следовавшего за нами. Мы долго молчали. Я думала о том доме, той женщине и жутких серых зубах бугая. У моей страхолюдины-матери зубов явно не хватало. Когда солнце осветило ее полуоткрытый рот, я заметила и ввалившиеся старушечьи губы, и наполовину беззубые десны.
Босс молча гнала машину к Иммите, ее рука грела мне ногу. Больше всего хотелось не думать, а скорее попасть домой, шмыгнуть в Лизину постель и, прижавшись к ней, проспать неделю. Босс пусть сидит рядом и охраняет нас.
Нет, малой кровью не отделаться!
– Что это за люди? – спросила Босс. – Как они живут?
Что тут ответить? Рассказать про мерзкую лапу бугая? Про пожиравшие меня желтые глаза моей матери?
– Нехорошее место. Люди кошмарные, – еле выговорила я.
Босс вздохнула с облегчением: мой ответ ей явно понравился.
– Я знала, что у заботливой мамочки Лиза тебя не стащила бы. То есть я почти не сомневалась. Лиза есть Лиза, от избытка здравомыслия она никогда не страдала. Объясниться она не могла, и порой мне казалось, что мы тебя чего-то лишаем. Что из-за нас страдает достойный человек.
Сердце бешено заколотилось. Судя по разговору, Босс в курсе, что я не Лизина дочь, что настоящая Мози Слоукэм пятнадцать лет пролежала в сундучке под ивой.
– Патти все тебе рассказала? – спросила я, нервно сглотнув.
Босс изогнула бровь.
– Очень сомневаюсь, что все. Патти же твоя ровесница, подросток. Она сказала мне, куда вы поехали. – Босс оторвала руку от моей ноги и ткнула пальцем за спину, на «вольво». – Как же я не подумала, что пацан во всем разберется?! Он же при мне взглянул на Лизины снимки и за одиннадцать секунд разгадал слово «яд». – Босс кивала и раздувала ноздри.
Значит, она в курсе. На языке вертелся жуткий, отвратительный, ужасный вопрос, но задать я его не могла и вместо этого спросила:
– Ты не осуждаешь Лизу за то, что она меня украла?
Босс помотала головой, не сводя глаз с дороги.
– Что было, то было. Я поглядела на это место, я гляжу на тебя, и, думаю, этого хватает, чтоб понять, зачем Лиза это сделала. Долго вы были в том доме?
– Нет, совсем недолго.
Казалось, мы провели в дьявольском логове целую вечность и выбрались из него пятидесятилетними, хотя, в сущности, прошло не больше пяти минут. Единственный по-настоящему важный вопрос я до сих пор не могла задать, но постепенно к нему подбиралась.
– Ты сильно расстроилась из-за того, что сказала Патти?
Босс громко фыркнула:
– «Расстроилась» – это мягко сказано. Я разозлилась, страшно перепугалась, а в Монтгомери не ехала, а гнала как безумная. На сотовый тебе я звонила раз сто.
– Я оставила сотовый Патти, чтобы мы с Роджером могли скидывать эсэмэски и держать ее в курсе.
– Боже милостивый! Вас троих нужно выпороть и посадить под домашний арест лет до тридцати. Может, хоть тогда поумнеете? Впрочем, Патти я выпустила бы в двадцать пять.
Я покосилась на Босса. Она злилась, но, по-моему, не столько на меня, сколько на нас троих и вообще на то, что так вышло. Поэтому я и решилась задать страшный вопрос, ответа на который ждала и очень боялась.
– Тебе не все равно?
Босс глянула на меня:
– Нет, конечно. В смысле? Что именно?
– Ну, что сказала Патти, – пропищала я. – Что Лиза не моя мама.
Босс нахмурилась, но не ответила. Она газанула и на следующем повороте съехала с шоссе. Впереди замаячила заправка, туда она и повела «шевроле». Роджер свернул за нами, потом остановился и стал ждать. Думаю, он хотел бы выйти и спросить, в чем дело, но слишком боялся Босса. Может, и не зря.
Босс заглушила мотор и повернулась ко мне. Я не сводила глаз со сцепленных замком пальцев.
– Мози! – позвала Босс, потом еще дважды, прежде чем я на нее посмотрела. Взгляд у нее был жутко серьезный и прожигал меня насквозь. – Патти сказала, куда вы поехали и зачем. И все. А мне больше ничего и не требовалось. Я уже знала, кто ты есть. Вернее, кто ты не есть. Я знала, что ребенок, которого родила Лиза, был в сундучке под ивой.
Не может быть… Этого просто не может быть!
– Да, но как? – тихо спросила я. Такого, как Роджер, у Босса нет и не было.
– В ту ночь случилось нечто ужасное и бессмысленное. Смерть в колыбели, вот как это называется. Лиза была очень молода, наверное, перепугалась и с горя приняла неверное решение – похоронила дочку под ивой и сбежала.
Я покачала головой. Хорошо, что я узнала правду о маме и тех косточках, но Босс неправильно меня поняла.
– Нет, не как это случилось, а как ты догадалась?
Глаза Босса затуманились, взгляд смягчился.
– По Лизиному сундучку. Розовое платьице, утка… я не забыла, чье это.
– Но… раз ты в курсе с того самого дня… Почему мне ничего не сказала? – медленно и отупело выговорила я.
– Решила, что тебе лучше не знать. – Босс улыбнулась, но улыбка получилась бледной тенью ее обычной улыбки. Она сердито взглянула на «вольво».
Мне все равно не верилось. Ничего не изменилось, ровным счетом ничего. Босс знала, что я ей не родная, но была такой, как прежде, хотя под конец я вела себя отвратительно. Она была такой же строгой, такой же заботливой, так же со мной разговаривала, так же жарила мне яичницу. Короче, в голове не укладывалось, но я смотрела в ее серьезные глаза и видела Босса, родную, прежнюю. Она оставалась такой и когда я прививала себе клептоманию, и когда устраивала облаву в Утятнике, и когда таскала пистолет в школьном рюкзаке.
Я подалась к Боссу, уткнулась носом ей в колени и в миллионный раз за день заревела.
– Тише, деточка, тише! – приговаривала Босс, гладя меня по голове, совсем как раньше, когда я еще дошкольницей то и дело мучилась кишечным гриппом. – Все будет хорошо.
Лиза украла меня, мерзкий бугай лапал мою грудь, мы с Роджером нашли мою мать, она оказалась ходячим кошмаром, она меня видела и, не дай бог, захочет вернуть, а Босс беременна, ребенок однозначно станет ей дороже меня, в любую минуту может прийти любая беда. До беды один шаг, я поняла это, побывав в бунгало на Фокс-стрит, да и столько настоящих бед уже случилось.
Но Босс такая же, как прежде.
– Все будет хорошо, все обязательно будет хорошо, – повторяла она.
Босс гладила меня по голове, а я не отстранялась. Я прильнула ухом к ее животу, где рос малыш. Ушей у него еще не было – он не слышал меня и не знал. Вдруг я почувствовала, что мы не чужие. Это же здорово, просто замечательно! Тот малыш словно прижимался ко мне изнутри, а Босс прижимала меня к нему снаружи. Мы оба родные ей, по-настоящему родные.
Я прекрасно понимала: это лишь передышка, короткое затишье между недавно закончившимся говнопадом и тысячей следующих. Только я не боялась. Как там говорила Босс? Все будет хорошо? Я верила: пока у Босса есть я, а у меня Босс, что бы ни стряслось завтра, будет по слову ее.
Глава двадцатая
Босс
Однажды я разбила кирпичом большое витражное окно в церкви, куда ходили мои родители. Поступок, конечно, некрасивый, но в тот момент это казалось вполне правильным. Шестнадцатилетняя, я уже положила чек от Вестонов в банк и купила подержанную «хонду-цивик», чтобы увезти Лизу на требуемые сто миль и не портить блестящее будущее ее отца.
Спала я плохо, поэтому мы с Лизой еще до рассвета сели в нагруженную вещами машину и пустились в путь. К шоссе мы ехали мимо Первой баптистской церкви. В ней я выросла, в ней меня крестили, в ней собирался мой скаутский отряд. В хоровом зале миссис Финч, органистка, учила меня играть на фортепиано. На маленькой детской площадке за классами воскресной школы, где-то в средней школе, я разделила первый сушеный поцелуй с Бобби Босси. Я думала, что и венчаться буду здесь, а в большом зале устроят прием с креветочным деревом, огромным белым тортом и пуншем «Морская пена» из имбирной шипучки и шербета.
Когда появился живот, терпеть косые чопорносочувственные и откровенно возмущенные взгляды стало невмоготу. На совете пресвитеров обсуждали, как ограничить мое «влияние» на других девочек из Группы молодых баптистов, как минимум три из которых не беременели только потому, что в отличие от меня всегда помнили о презервативах. «Заблудшая овца! – вздыхали за моей спиной. – Ее не исправишь». Никто из прихожан не заглянул ко мне, чтобы подарить Лизе хотя бы вскрытую пачку подгузников или старую купальную простынку. Нежеланным детям подарки не нужны!
Проезжая мимо, я невольно засмотрелась на большое витражное окно в алтарной части церкви. Витраж изображал босоногого Иисуса с длинными каштановыми волосами. Иисус в развевающемся белом одеянии выходил из обвитой плющом беседки на землю, усыпанную листьями и цветами. Он поднял руки в приветственном жесте и раскрыл ладони. Воскресными утрами Иисус тысячу раз тянулся ко мне, тысячу раз солнечные лучи пронзали витраж, заливая меня волшебными красками.
Но с улицы, да еще в такую рань, витраж казался темным. Я поняла, что даже после рассвета яркие краски достанутся лишь тем, кто внутри. Слабые электрические лампы церкви не подарят красоту тем, кто на улице, тем, кого выставили за дверь. Нам же с Лизой доставалась темная изнанка Иисусова.
