Элен Гремийон - Гарсоньерка
Ева Мария уже не слышит звуков бандонеона, наверное, Эстебан ушел на свою вечеринку Ева Мария кладет ключи на письменный стол. Смотрит на прямую, но поседевшую сигарету, лежащую в выемке пепельницы, на повисший в воздухе длинный, еще целый, но уже готовый обрушиться столбик пепла. Ева Мария думает о хрупкости всего, что подвержено изменениям. Сколько времени эти частицы еще продержатся, не рассыпавшись? Она старается не задевать письменный стол. Глоток вина. Два глотка. Ева Мария думает. Расследование ведут полнейшие идиоты, ну конечно, можно забыть, что билет в кино купил у мужчины, но они не согласны, произвольность воспоминаний, с их точки зрения, – улика, такая у них стратегия. А в остальном это просто-напросто процесс против одиночества, это означает, что человеку нельзя оставаться наедине с собой, он обязан каждый час, каждую минуту своей жизни проводить в обществе, чтобы обеспечить себе алиби – вдруг его когда-нибудь обвинят понапрасну, как сейчас Витторио. Но ведь это нелепо и невозможно… Дознаватели дальше своего носа и видеть не хотят, ко всему подходят с меркой «наиболее частого случая», у них не реальность питает статистику, а статистика подминает под себя реальность, и это вполне естественно: поскольку профессия не позволяет им искать утешения в людях, они стараются найти утешение в цифрах. «Профессиональная деформация», как называют это некоторые. «Гарантированная судебная ошибка», – думает Ева Мария. Нет, не все мужья убивают своих жен. Ева Мария делает глоток вина. Можно подумать, полицейские используют трагедии подобного рода, чтобы проецировать на них собственные фантазмы, собственное влечение к убийству. Была бы она женой одного из этих полицейских – точно остерегалась бы его… Подозревать Витторио – еще куда ни шло, она согласна, это входит в их обязанности, но заранее осуждать недопустимо. Числа – предмет исследования, а не обобщения. Все равно как если бы она принимала в своем Центре отдельные данные за окончательные значения. Для каждого вулкана, для каждого извержения существуют свои цифры, почему бы не применять тот же подход и к людям? Да просто-напросто потому, что с человеком себя отождествляешь! Следователи, судьи, присяжные, праздные толкователи именно так и поступают: проецируют на обвиняемого то, что у них за душой, и после этого ошибке ничто не препятствует. Нельзя отождествлять себя с другим человеком – мы же не отождествляем себя с вулканом. Ведь ясно, что этот человек любил свою жену. Ева Мария ставит бокал. Сигарета вздрагивает, длинный серый столбик пепла осыпается. Ева Мария вздыхает. Она должна вытащить оттуда Витторио, она будет в одиночку сражаться на этом поле, где нет места цифрам, где имеют значение лишь догадки, потому что наитие у нас идет впереди логики, а она чувствует, что Витторио не мог убить свою жену. Тут как с вулканами – каждый день надо заново собирать информацию, при появлении новых элементов заставлять их говорить, и полагаться на них, и пытаться их истолковать, и ждать от человека, как ждешь от вулкана, что с каждым днем он станет открывать чуть больше. Ева Мария тянется за очками. Открывает маленький блокнотик в твердой черной кожаной обложке. Ищет чистый листок. И торопливо записывает.
открытая дверь в квартиру
громкая музыка в гостиной
открытое окно гостиной
опрокинутые кресла
упавшая лампа
разбитая ваза
разлитая вода
разбитая фигурка (фарфоровый котенок)
бутылка вина
два разбитых бокала
лежала на спине
голова повернута в сторону
ледяной лоб, струйка крови
глаза открытые, припухшие
Ева Мария закрывает маленький черный блокнотик. Встает. Засовывает ключи обратно – в карман брюк. Решено. Она выполнит просьбу Витторио. Ева Мария поеживается. Ей немного страшно.
– Эстебан! Эстебан!
Ева Мария толкает дверь. Эстебана в комнате нет. И велосипеда нет – крюк, на который сын его вешает, пустой. И бандонеона не видно. В коридоре она снова окликает сына. Тишина. Никого. Ева Мария пожимает плечами. Опять ушел на всю ночь.
Ева Мария надевает пальто. Обматывается шарфом. Белое резко выделяется на черном. Взгляд Евы Марии останавливается на кухонном столе. Там ее ждет ужин. Она натягивает перчатки. Тоже черные. Эстебан приготовил ей еду. Накрыл тарелку, чтобы еда не остыла. Теперь ужин и под крышкой, наверное, холодный. Все в конце концов остывает, даже вулканы. Ева Мария идет через кухню к стенному шкафу. Открывает его. Наливает себе стакан вина. Залпом выпивает. Выключает свет и выходит. На улице холодно. Ева Мария набрасывает шарф на голову. Она уже несколько месяцев не выходила из дома ночью. Садится в автобус. Смотрит, как за окном бегут огни, до чего они все-таки красивы, ночные огоньки, они успокаивают. Ева Мария чувствует связку ключей в брючном кармане. Она думает о мальчике, вспоминает, как он коротко прикоснулся к своему полудетскому рту Ей хочется знать, решился ли он наконец поцеловать свою подружку, хочется знать, хорошо ли получилось. Ее взгляд не отрывается от бегущих за окном фонарей. Ей приходит на память ее собственный первый поцелуй. Ей тогда не понравилось. И все же она улыбается. При воспоминании о первом поцелуе люди всегда улыбаются. Если целовались добровольно. От движения губ у нее появляются морщинки вокруг глаз. Белый шарф щекочет щеки. Неоновая лампа мигает. Как же они были потрясены, эти двое ребятишек: собрались впервые поцеловаться – и вдруг мертвое тело. «Мы только когда подошли поближе, увидели, что это женщина – в платье, в красивом платье». Витторио об этом не упомянул. Ева Мария вытаскивает из кармана блокнотик. Добавляет к записи еще одну строку:
в красивом платье
Автобус тормозит. Ева Мария вздрагивает. Ее остановка через одну, надо пробираться к выходу. Она думает о Витторио. В его камере, наверное, непроглядная темень, и нет никакой возможности ее рассеять, никакой кнопки, на которую можно было бы нажать, никакой двери, которую можно было бы открыть. Ему сразу показалось странным, что дверь в их квартиру открыта: Лисандра всегда запиралась на ключ и на задвижку, когда оставалась одна, даже днем, она всегда боялась, даже того, что было совершенно невозможно – вдруг кто-то войдет, спрячется в шкафу или в кладовке, дождется ночи и тогда нападет на нее… она была такой боязливой, ее так пугала ночь, потому что ночь словно бы заключала в себе все условия для возможной трагедии… Если Лисандра сидела, глубоко задумавшись, а он, войдя, заговаривал с ней, она вздрагивала и едва удерживалась, чтобы не закричать… когда он впервые ее увидел, его поразила эта уязвимость, да, конечно, она плакала, но ведь вовсе не обязательно считать плачущего слабым, можно грустить, не будучи слабым, Лисандра никогда не открыла бы дверь незнакомому человеку, Витторио был в этом убежден, она никогда не открывала, если в дверь звонили, всегда приходилось идти ему, и он иногда посмеивался над ней, в этом отношении они были такими разными… она неизменно запиралась на все замки, он мечтал о мире без дверей. Не надо ему было над ней смеяться: получается, Лисандра боялась не напрасно, может быть, интуиция ей подсказывала, каким образом она умрет? А что, если все мы инстинктивно, в глубине души, знаем, каким образом смерть когда-нибудь заберет нас, что, если наши неврозы связаны не с нашим прошлым, как всегда думают, а с нашим будущим, что, если это сигналы тревоги? Автобус останавливается. Следов взлома не было, стало быть, Лисандра сама открыла дверь. Витторио не мог отделаться от страшной мысли, от догадки, другой версии он не видел: кто-то из пациентов. Лисандра привыкла к тому, что некоторые из них звонят в дверь ближе к ночи, – такое случалось, редко, но случалось. В его отсутствие Лисандра никогда не открывала, но в тот вечер, может быть, запоздалый посетитель был настойчив… или посетительница — в конце концов, убивают не только мужчины, – и Лисандра сдалась, открыла… может быть, ее подтолкнул к этому страх перед насмешками мужа: вернувшись, он непременно попрекнул бы ее тем, что не открыла… Витторио трудно было поверить, что это один из его пациентов, но другого объяснения он не видел, с бесчинствами хунты давно покончено, а в незнакомца, который явился бы затем, чтобы убить Лисандру, он тоже не верил, хотя бы насчет этого полицейские были правы: не имеющий мотива убийца, явившийся ниоткуда к вам домой, чтобы вас убить, – такого не бывает или бывает очень редко… и ничего не пропало, он не мог этого не признать, вместе с полицейскими они обошли квартиру комната за комнатой, и, если не считать разгрома в гостиной, все оказалось в порядке, Витторио в этом убедился, ничего не украли… единственное, с чем не поспоришь, там была потасовка, и музыку, несомненно, включили так громко, чтобы заглушить шум и крики, но из-за чего могла начаться ссора?.. Его терзал один вопрос – не была ли Лисандра изнасилована, он с мучительной тревогой ждал результатов вскрытия, ему казалось немыслимым, что кто-то так сильно мог желать зла его жене, чтобы ее убить, зато сорвать на ней зло вполне могли, надо признать, такое возможно, нельзя никому помешать сосредоточить на тебе собственные фрустрации, собственную горечь, собственную ненависть… да, чтобы убить, надо было по-настоящему Лисандру ненавидеть, ведь это не был несчастный случай, никто просто так не открывает окно посреди зимы, это был трансфер[7], перенос на него, перенос на нее, но если Лисандра умерла из-за него, то он никогда себе этого не простит. Автобус останавливается. Ева Мария выходит.
