Хью Лори - Торговец пушками

– Вообще-то с ангелами. Но многие почему-то путают их с овцами.

Похоже, такой ответ вполне устроил Филипа. Физиономия его расплылась в улыбке:

– Черт, мне так неудобно. Что вы обо мне подумали, а? Я-то решил… н у, теперь ведь это уже неважно, правда? Просто какой-то парень… ладно, не берите в голову.

И так далее в том же духе. Я лишь широко раскинул руки, словно показывая, что прекрасно все понимаю и что сам точно так же ошибаюсь раза по три-четыре на дню.

– Вы не возражаете, мистер Коллинз? – спросил Филип, беря Ронни под локоток.

– Пожалуйста, пожалуйста.

Теперь мы с Филипом были просто-таки закадычными приятелями.

Они отошли в сторонку, а я вспомнил, что прошло уже как минимум минут пять с тех пор, как я последний раз курил. Надо было поправить положение. Цветастые анораки все еще тревожно болтались неподалеку, и я помахал им, словно говоря, что, мол, да, Лондон действительно сумасшедшее местечко и вам, ребята, лучше тут не задерживаться, так что всего вам хорошего.

Филип пытался отыграться на Ронни – это было очевидно. Однако, вместо того чтобы поставить на «прости меня, пожалуйста», он поставил на гораздо более слабую позицию – «ладно, на этот раз я тебя прощаю». И зря. Я всегда говорил, что более сильная карта в конечном итоге дает более крупную взятку. Лицо Ронни исказилось гримасой согласия пополам со скукой. Она то и дело бросала на меня быстрые взгляды, дабы показать, как ее все это достало.

Я улыбнулся ей, как раз когда Филип полез в карман и вытащил какие-то бумажки. Длинные прямоугольнички. Билеты на самолет. Билеты класса «на все выходные, только ты и я, море шампанского и горы секса». Протянув один билет Ронни, он поцеловал ее в лоб – очередная ошибка, – помахал Артуру Коллинзу, заслуженному художнику Западной Англии и окрестностей, и зашагал вниз по улице.

Ронни проводила его взглядом и не спеша вернулась ко мне.

– Ангелы, – сказала она.

– Артур Коллинз, – парировал я. Посмотрев на билет, она тяжко вздохнула:

– Он считает, что нам нужно еще раз попытаться все наладить. Мол, наши отношения ему слишком дороги и все такое.

Я ахнул в притворном ужасе, и мы принялись разглядывать тротуар.

– Значит, он везет тебя в Париж, да? Немного старомодно, сказал бы я, будь это мое дело.

– В Прагу, – поправила Ронни, и в моем мозгу бренькнул колокольчик. Ронни открыла билет. – Филип говорит, что Прага – это новая Венеция.

– Прага, – эхом отозвался я. – Слыхал, в этом сезоне она где-то в Чехословакии.

– В Чешской Республике. Филип очень педантичен в таких вопросах. Мол, Словакия – это полная фигня, с Чехией и рядом не лежала. Он заказал номер в гостинице рядом с центральной площадью.

Ронни вновь взглянула в раскрытый билет, и, клянусь, я своими ушами слышал, как вздох застрял у нее в горле. Я проследил за ее взглядом, но не увидел ни одного тарантула, ползущего по ее рукаву.

– Что-то не так?

– ЧЭД, – сказала она, захлопывая билет. Я нахмурил брови.

– А что с ним? – Я никак не мог понять, к чему она клонит, хотя колокольчик в мозгу уже буквально надрывался. – Ты знаешь, кто он?

– С ним все ОК, не так ли? Согласно ежедневнику Сары, с ЧЭД все ОК, верно?

– Верно.

– Верно. – Она протянула мне билет. – Название авиакомпании.

Я посмотрел.

Возможно, мне давно следовало это знать. Возможно, это знали все, кроме нас с Ронни. И тем не менее, согласно распечатке агентства «Санлайн Трэвел», выписанной на имя мисс Р. Крайтон, национальная авиакомпания новой Чешской Республики обозначалась буквами ЧЭДОК.

15

На войне, какая бы из сторон ни называла себя «победителем», победивших не бывает – бывают только побежденные.

Вот так две линии моей жизни сошлись в Праге.

В Прагу улетела Сара, в Прагу же посылали меня американцы для выполнения первой стадии операции, которую они упорно называли «Сухостой». Они настаивали на этом названии, хотя я сразу же сказал, что считаю его просто кошмарным. Но то ли к названию приложила руку какая-то шишка, то ли все бумаги уже были подготовлены, но они напрочь отказывались уступать. «“Сухостой”, Том, и никакой самодеятельности».

Сама операция – по крайней мере официально – представляла собой довольно примитивную стандартную схему: внедриться в группу террористов и, закрепившись, начать портить жизнь. Им самим, их поставщикам, спонсорам, а также сочувствующим и любимым. Ничего уникального, даже отдаленно. Спецслужбы всего мира постоянно пользуются такой схемой – каждый раз с переменным неуспехом.

Вторая же линия – линия Сары, Барнса, Умре и «Аспирантуры» – была не чем иным, как продажей вертолетов отвратительным тиранам, деспотам и их правительствам. И я сам присвоил ей кодовое имя. Я назвал ее «О боже!».

И вот – обе линии сошлись в Праге.

Я должен был вылететь в пятницу вечером, что означало шесть дней американских инструктажей плюс пять ночей чаепитий и зарукодержаний с Ронни.

Старина Филип улетел в Прагу в тот же день, когда я едва не сломал ему запястье, – ударить по рукам кое с кем из влиятельных бархатных революционеров. Ронни он оставил совершенно сбитой с толку и почти несчастной. Возможно, до моего появления ее жизнь и не состояла из захватывающих виражей американских горок, но нельзя сказать, чтобы она напоминала пыточную дыбу. Так что внезапный рывок в мир террора и заказных убийств – да еще на пару со стремительно распадающимися любовными отношениями – не способствовал тому, чтобы Ронни чувствовала приятную расслабленность.

Один раз я ее даже поцеловал.

«Сухостойные» инструктажи проходили в пустующем особняке из красного кирпича постройки тридцатых годов, где-то на окраине Хенли. В особняке было что-то около двух квадратных миль паркетного пола, где каждая третья паркетина скукожилась от сырости, и лишь в одной из уборных работал бачок.

Мебель – несколько стульев и письменных столов плюс раскладушки – они привезли с собой и раскидали по дому, особо не задумываясь. Большую часть времени я проводил в гостиной: смотрел слайды, слушал магнитофонные записи, зубрил на память адреса и пароли, а также изучал свою новую биографию – батрака с фермы в Миннесоте. Нельзя сказать, что это напомнило мне школьные годы, поскольку вкалывать приходилось куда как больше, чем в бытность мою подростком, и все же атмосфера была до боли знакомой.

Каждый день я сам доставлял себя туда на своем «кавасаки», ремонт которого они для меня организовали. Они хотели, чтобы я и ночевал там, но я сказал, что перед отъездом мне необходимо как следует глотнуть лондонской атмосферы. Похоже, мои слова пришлись им по вкусу. Американцы уважают патриотизм.

Состав обитателей особняка беспрестанно менялся, но меньше шести человек там никогда не бывало. На побегушках у них был некто Сэм, периодически наведывался старина Барнс, да еще несколько Карлов вечно торчали на кухне, глушили травяной чай и раздували накачанные шеи. А еще там были специалисты.

Первый назвался Смитом. Это было настолько неправдоподобно, что я без раздумий ему поверил. Толстенький коротышка в очках и тесной жилетке, он долго ностальгировал о шестидесятых и семидесятых – с его точки зрения, золотом веке терроризма. Для него те времена, похоже, состояли исключительно из мотаний за Баадерами, Майнхофами и «Красными бригадами» по всему земному шару. Словно фанатка-малолетка, таскающаяся за семейкой Джексон во время их мирового турне. Постеры, значки, фотки с автографами и прочая лабуда.

Революционеры-марксисты сильно разочаровали Смита: в начале восьмидесятых большинство из них завязали с террором, набрали ссуд под закладные и застраховали свои жизни. Разве что итальянские «Красные бригады» – те хоть иногда собирались, чтобы тряхнуть стариной. Всякий там «Светлый путь» и ему подобные из Центральной и Южной Америки его вообще не интересовали. Для него они значили не больше, чем классический джаз для фанатов Стиви Уандера, а потому не заслуживали того, чтобы вообще о них упоминать. Я, конечно, вставил пару-тройку эффектных, на мой взгляд, аргументов по поводу ИРА, но Смит лишь состроил морду Чеширского кота и быстренько сменил тему.

Еще там был Голдман – долговязый, тощий и явно получавший удовольствие от того, что не получает от своей работы никакого удовольствия. Судя по всему, Голдман был завернут на этикете. У него на все имелось два ответа – как надо и как не надо что-то делать, – начиная с того, как вешать трубку телефона, и кончая тем, как слюнявить почтовую марку. Никаких отклонений не допускалось. Один день, проведенный в его обществе, – и я чувствовал себя Элизой Дулитл.

Голдман велел мне откликаться на имя Даррелл. Я спросил, нельзя ли мне самому придумать себе псевдоним, но он ответил, что нельзя, поскольку Даррелл уже внесен во все анналы операции «Сухостой». Тогда я спросил, не слышал ли он о «Тип-пексе», но тот ответил, что это глупейшее имя и что мне лучше просто привыкнуть к тому, что теперь я Даррелл.