Тесс Герритсен - Клуб Мефисто
– О том, что и я чудовище?
– Вы думаете об этом?
Она помолчала немного, ощущая на себе его пристальный взгляд.
– Я совсем не такая, как мать. Если уж на то пошло, я полная ее противоположность. Взять хотя бы мою профессию, мою работу.
– Своего рода искупление грехов?
– Мне нечего искупать.
– И все же вы решили действовать на стороне жертв. И правосудия. Не каждому под силу сделать такой выбор и выполнять работу столь же исправно и ревностно, как это делаете вы. Поэтому я и пригласил вас сегодня. – Он открыл дверь в соседнюю комнату. – И хочу вам кое-что показать.
Она проследовала за ним в обшитую деревом столовую, где уже был накрыт к ужину массивный стол. Пять приборов – успела она сосчитать, взглянув на искрящиеся хрустальные бокалы и блестящие фарфоровые чашки, окаймленные кобальтовой синью и позолотой. Там был еще один камин, и в очаге горел огонь, но эта огромная комната с почти четырехметровым потолком располагалась с холодной, наветренной стороны, и Маура порадовалась, что решила не снимать свой кашемировый свитер.
– Может, для начала бокал вина? – предложил Сансоне, беря в руки бутылку каберне.
– Пожалуй. Благодарю.
Он налил в бокал вина и передал гостье, но она тут же забыла о напитке: все ее внимание было обращено к висевшим на стене портретам. К галерее лиц, мужских и женских, взиравших на нее из туманной глубины веков.
– Это лишь малая часть, – пояснил хозяин дома. – Эти портреты мои предки собирали годами. Некоторые из них – современные копии, другие – всего лишь воспоминание о том, как они выглядели на самом деле. Но есть и подлинники. Так эти люди, должно быть, выглядели при жизни.
Он прошел через всю комнату и остановился возле одного портрета. Молодой женщины с блестящими темными глазами и черными волосами, аккуратно собранными на затылке. Ее бледное, овальной формы лицо казалось полупрозрачным в освещенной неярким пламенем очага комнате и таким живым, что Мауре даже почудилось биение пульса на ее белой шее. Девушка сидела чуть вполоборота к художнику, ее бордовое, расшитое золотыми нитями платье ярко сверкало, взгляд – прямой, бесстрашный.
– Ее звали Изабелла, – сказал Сансоне. – Портрет был написан за месяц до ее свадьбы. Его пришлось немного отреставрировать. На холсте были подпалины. Он чудом уцелел в огне, спалившем ее дом дотла.
– Красавица.
– Да. На свою беду.
Маура посмотрела на него с недоумением:
– Почему?
– Она была женой Николо Контини, знатного венецианца. По свидетельствам, они были очень счастливы в браке до тех пор, пока… – Он немного помолчал. – Пока Антонино Сансоне не погубил их.
Маура бросила на него удивленный взгляд:
– Тот самый человек на портрете? В другой комнате?
Он кивнул.
– Мой достославный пращур. О, все свои действия он оправдывал только одним – борьбой за искоренение дьявола. Благо церковь благословляла все – и пытки, и кровопускания. Сожжение заживо. Венецианцы особенно преуспели по части истязаний, ведь это они изобретали и доводили до ума самые изощренные инструменты пыток, чтобы вырывать признания. И сколь бы невероятными ни были обвинения, после нескольких часов общения с монсеньором Сансоне в темнице виновными признавали себя почти все. В чем бы вас ни обвиняли – в колдовстве ли, в заговоре соседей или в связях с дьяволом, только безоговорочным признанием во всех тяжких и можно было избавиться от мук. И принять милосердную смерть. Хотя, в сущности, она была далеко не милосердной. Ведь большинство жертв сжигали заживо на костре. – Он обвел взглядом комнату, портреты. Это лики смерти. – Все люди, которых вы здесь видите, пострадали от его рук. Мужчины, женщины, дети – ему было все равно. Говорили, он каждый день просыпался с одной мыслью – как бы скорее взяться за дело. Мысль эта укрепляла его духом за основательной утренней трапезой из хлеба и мяса. Засим он облачался в запятнанные кровью одежды и отправлялся вершить свое дело – искоренять еретиков. Люди, проходившие мимо по улице, слышали крики и стоны даже через толстенные каменные стены.
Маура оглядела комнату, всматриваясь в лики обреченных, и вдруг представила их иными – искалеченными, искаженными болью. Долго ли терпели эти люди? Долго ли цеплялись за надежду избежать смерти и выжить?
– Антонино уничтожил всех, – продолжал Сансоне. – Кроме одной. – Он снова взглянул на женщину с ясными глазами.
– Изабелла осталась в живых?
– О нет. По его милости она умерла, как и все остальные. Только сломить ее он так и не смог.
– Она ни в чем не призналась?
– Вернее, не покорилась. От нее требовалось всего-навсего оговорить мужа. Отречься от него, обвинить в колдовстве, и тогда, вероятнее всего, ее оставили бы в живых. Ведь на самом деле Антонино добивался от Изабеллы не признания. Он хотел получить ее саму.
«На беду, она была красива». Вот что он имел в виду.
– Год и месяц, – продолжал он. – Столько времени провела она в заточении, без света и тепла. И каждый день, снова и снова представала перед своим мучителем. – Он взглянул на Мауру. – Я видел инструменты пыток того времени. Даже представить себе не могу, что может быть хуже этого ада.
– Но он так и не сломил ее?
– Изабелла сносила все стойко до конца. Даже когда у нее отняли новорожденного ребенка. И когда сломали ей руки. И исполосовали на спине всю кожу. Когда выбили суставы. Каждое измывательство Антонино подробнейше описывал в своих дневниках.
– Вы и правда читали его дневники?
– Да. Они же переходили у нас в роду из поколения в поколение. Я храню их в тайнике вместе с другими малоприглядными семейными реликвиями той поры.
– Какое жуткое наследство!
– Именно это я и имел в виду, когда сказал, что у нас с вами одни интересы. Одни заботы. Мы оба унаследовали отравленную кровь.
Она снова взглянула на лицо Изабеллы и вдруг вспомнила о том, что услышала всего лишь минуту назад. «У нее отняли новорожденного ребенка».
Она перевела взгляд на Сансоне:
– Вы сказали, с ней в темнице был и ребенок.
– Да. Сын.
– А с ним что случилось?
– Его передали в местный монастырь, где он и вырос.
– Но ведь он был сыном еретички. Почему же его оставили в живых?
– Благодаря отцу.
Ошеломленная догадкой, Маура посмотрела на собеседника.
– Антонино Сансоне?
Он кивнул:
– Мальчик появился на свет спустя одиннадцать месяцев после заточения матери в темницу.
«Дитя насилия, – подумала она. – Значит, Сансоне его отпрыск. И в жилах его течет кровь осужденной на смерть женщины».
И чудовища.
Маура в очередной раз оглядела комнату, всматриваясь в другие холсты.
– Ни за что бы не хотела, чтобы такие портреты висели в моем доме.
– Полагаете, это отвратительно.
– Они каждый день навевали бы на меня ужас. Напоминали, какой жуткой смертью умерли эти люди.
– И вы спрятали бы их в шкаф? Избегали бы смотреть на них, как избегаете мыслей о своей матери?
Она напряглась:
– У меня нет оснований думать о ней. В моей жизни для нее нет места.
– Наверняка есть. И вы порой вспоминаете о ней, разве нет? Этого невозможно избежать.
– Ее портрет у себя в гостиной я бы уж точно не повесила. – Маура поставила бокал на стол. – Странная у вас манера поклоняться предкам. Выставили в парадной гостиной портрет родственника-мучителя, как будто это икона. Словно вы гордитесь им. А здесь, в столовой, устроили галерею его жертв. Эти лица на стене напоминают коллекцию трофеев. Такие вещи обычно…
«Выставляют напоказ охотники».
Она осеклась на полуслове и уставилась на пустой бокал. Прислушалась к царившей в доме тишине. На столе пять приборов, а из гостей – только она одна. Может, он и вовсе пригласил только ее?
Когда Сансоне вдруг потянулся за ее пустым бокалом, она вздрогнула. Он отвернулся, чтобы наполнить его снова, и Маура уперлась взглядом ему в спину – подняла глаза и стала разглядывать его мускулистую шею, обтянутую воротничком-стойкой. Затем он повернулся к ней и передал наполненный бокал. Она взяла его, но вино даже не пригубила, хотя в горле у нее внезапно пересохло.
– Знаете, почему я держу здесь эти портреты? – спокойно спросил Сансоне.
– Мне это просто кажется… странным.
– Я вырос среди них. Они висели в доме моего отца, и в доме его отца. В том числе и портрет Антонино, только он всегда помещался в отдельной комнате. И непременно на видном месте.
– Прямо алтарь какой-то.
– В некотором роде.
– И вы его почитаете? Этого палача?
– Мы храним память о нем. И никогда не позволяем себе забывать, кем он был и чем занимался.
– Но почему?
– Потому что это наша обязанность. Священный долг, который семейство Сансоне приняло на себя несколько поколений назад, начиная с сына Изабеллы.
– Младенца, рожденного в темнице.
Он кивнул:
– К тому времени, когда Витторио повзрослел, монсеньор Сансоне почил в бозе. Но репутация чудовища настолько окрепла, что имя Сансоне было уже не преимуществом, а проклятием. Витторио мог бы отречься от своего имени и отца. Однако он поступил иначе. Он оставил себе имя Сансоне и взвалил на себя это тяжкое бремя.
