Ник Реннисон - Биография Шерлока Холмса
Однако и трудно, и опасно применять термин двадцатого века к представителю века девятнадцатого. Термин «гомосексуальный», обозначающий сексуальное влечение к людям своего пола, не использовался до 1860-х годов, когда его пустил в обращение австрийский писатель венгерского происхождения Карл Мария Кертбени (Бенкерт). Первое его зафиксированное использование в английском языке датируется 1892 годом: оно фигурирует в переводе монографии Рихарда фон Краффт-Эбинга «Сексуальные патологии», впервые опубликованной в 1876 году. В 1880–1890-х годах в ходу были другие слова: «уранийский», «уранический» и «инвертный».
Нет сомнения, что Холмс водил знакомство с рядом мужчин, подходящих под определение «ураниец», начиная со знакомого ему по колледжу Эдмунда Гарни и кончая немецким фотохудожником бароном Вильгельмом фон Глёденом, охотно запечатлевавшим нагих сицилийских мальчиков на фоне античных пейзажей, – по его просьбе сыщик расследовал дело о шантаже в середине 1890-х годов.
Пристрастие к собственному полу питал и близкий друг Майкрофта лорд Роузбери, едва избежавший скандала в 1894 году, когда при загадочных обстоятельствах погиб от огнестрельной раны Френсис Дуглас, виконт Драмленриг, старший брат лорда Альфреда Дугласа, любовника Оскара Уайльда. Своей карьерой Драмленриг был обязан покровительству Роузбери, и ходили слухи, что его смерть (по официальной версии, от несчастного случая) на самом деле была самоубийством, потому что он уверовал, будто его роман с Роузбери вот-вот предадут огласке.
Вполне вероятно, что Холмс знал и любил произведения так называемых декадентских писателей и художников 1880–1890-х годов, многие их которых являлись гомосексуалистами. Достаточным свидетельством эстетизма Холмса и его понимания искусства более рискованного, нежели то, каким восхищалась викторианская буржуазия, служит посещение галереи, которое Уотсон упоминает в «Собаке Баскервилей».
Они с Уотсоном отправились посмотреть «полотна современных бельгийских художников». Из рассказа Уотсона следует, что увиденное Холмса увлекло («он говорил только о живописи»). Столь же очевидно, что Уотсон, ходячий образчик викторианской буржуазности, был озадачен воодушевлением друга и пренебрежительно заметил: «Понятия его в этой области отличались крайней примитивностью».
Кто были эти бельгийские художники, чьи работы вызывали такой интерес Холмса? Религиозные аллегории Джеймса Энсора, как, например, «Вступление Христа в Брюссель», и тревожные символистские гравюры Фелисьена Ропса (чьи более эротические фантазии, по понятным причинам, не выставлялись) пришлись не по вкусу Уотсону, но Холмс, очевидно, нашел их увлекательными. Диковинное привлекало его в искусстве столь же сильно, как в жизни. Здесь мы видим еще одно подтверждение тому, что сыщик был далеко не обычным викторианцем и сыном своего класса.
Ничто из сказанного, однако, не свидетельствует, что Холмс был гомосексуалистом, подобно тому как его восхищение умом и хладнокровием Ирэн Адлер не говорит о романе с ней.
Невозможно извлечь из мрака безвестности сексуальные связи, которые могли иметь место в лондонской юности Холмса. Возможно, какая-нибудь забытая актриса «Лицеума» и делила с ним ложе. Не исключено, хотя маловероятно, что он от случая к случаю посещал какой-нибудь из сотен борделей, обслуживавших нужды представителей высшего и среднего класса, как женатых, так и холостых.
Достоверным кажется лишь одно: к моменту знакомства с Уотсоном Холмс, которому было под тридцать, не оставлял места для секса в своей жизни. Один исследователь сексуальности XIX века писал о «характерной викторианской фигуре, сексуальном аутсайдере, не-участнике, который смотрит на игру со скамейки запасных». Все свидетельства указывают на то, что Шерлок Холмс был как раз таким «сексуальным аутсайдером».
Невзирая на международные интриги, скандалы в высшем свете и расследование крупных преступлений, к которым он был причастен по роду деятельности в 1890-х годах, Холмс нередко впадал в депрессию и меланхолию, убежденный, что, «превращается в агента по розыску утерянных карандашей и наставника молодых леди из пансиона для благородных девиц»[56]. Оставалось подспудное подозрение, что, невзирая на все восхищенные отзывы и похвалы, которыми его осыпали, карьера сыщика недостойна его и его исключительных талантов.
Холмс глубоко верил, что его дедуктивный метод – строгая наука, а сам он такой же ученый, как и многие из тех, кто сделал себе имя в прошлом. В рассказе «Пять апельсиновых зернышек» он говорит:
Истинный мыслитель, увидев один-единственный факт во всей полноте, может вывести из него не только всю цепь событий, приведших к нему, но также и все последствия, вытекающие из него. Как Кювье мог правильно описать целое животное на основании одной кости, так и наблюдатель, основательно изучивший одно звено в серии событий, должен быть в состоянии точно установить все остальные звенья – и предшествующие, и последующие.
Истинный мыслитель Холмс был в собственных глазах ровней Жоржу Кювье, великому французскому естествоиспытателю начала XIX века. И все же, когда он оставался в одиночестве, как это часто случалось в 1890-х, его иногда терзали сомнения.
Уотсон, поглощенный семейным счастьем с Мэри Морстен, уже не всегда оказывался под рукой, готовый отправиться в очередное приключение. «Он продолжал время от времени заходить ко мне, когда нуждался в спутнике для своих расследований, – пишет Уотсон, – но это случалось все реже и реже, а в 1890 году было только три случая, о которых у меня сохранились какие-то записи»[57].
Дойл, которого Холмс привык время от времени приглашать для беседы на Бейкер-стрит, также б́ольшую часть 1890 года отсутствовал. Все еще не оставив надежду сделать карьеру врача, он решил, что нуждается в специализации, которая поможет ему выбраться из бесприбыльной колеи общей терапевтической практики. Выбрав офтальмологию, он отправился в Вену. Эта вылазка на континент обернулась полнейшей катастрофой. Дойл переоценил свою способность понимать немецкий. Лекции велись исключительно на этом языке (что неудивительно), и Дойл их не понимал. Он намеревался пробыть в Вене полгода, но продержался лишь два месяца.
Разумеется, в тот год Холмсу подворачивались и дела, способные захватить его, но не все они завершались успехом. «Общее правило таково, – замечает Холмс в рассказе «Союз рыжих», – чем страннее случай, тем меньше в нем оказывается таинственного. Как раз заурядные, бесцветные преступления разгадать труднее всего, подобно тому как труднее всего разыскать в толпе человека с заурядными чертами лица». Мало нашлось бы дел более диковинных, чем случай с пионером киноиндустрии Луи Лепренсом, и тем не менее разрешить эту загадку Холмсу оказалось не по силам.
В 1890 году (за целых пять лет до того, как братья Люмьер устроили первый публичный просмотр движущихся картин) жена Луи Лепренса обратилась к Холмсу с просьбой расследовать загадочное исчезновение ее мужа.
Лепренс, родившийся во Франции в 1842 году, в 1860-х перебрался в Англию, где поступил на работу в лидскую инженерную фирму «Уитли и партнеры» и много лет работал над созданием «движущихся картин». Свои эксперименты он продолжил в Нью-Йорке и как будто приблизился к успеху.
По возвращении в Англию летом 1890 года Лепренс планировал устроить публичный показ, но перед тем намеревался покончить с какими-то семейными делами во Франции. В сентябре он отправился на встречу с братом-архитектором в Дижон. Шестнадцатого сентября Лепренс сел в поезд, следующий из Дижона в Париж. Больше его не видели.
Холмс работал рука об руку с Франсуа ле Вилларом, французским детективом, уроженцем Бретани, который так им восхищался, что двумя годами ранее перевел на французский несколько его монографий[58]. Но, невзирая на всех их усилия, исчезновение Лепренса так и осталось тайной.
Лепренс мог покончить жизнь самоубийством, хотя, казалось бы, не имел к тому никаких причин. Холмс и ле Виллар узнали лишь, что изобретатель был воодушевлен перспективой успешного завершения своих экспериментов. И, что еще важнее, ни им, ни французской полиции не удалось найти тела.
Возможно, Лепренс пал жертвой конкурента, который знал, что француз вот-вот обойдет его с публичным просмотром, но опять же сыщики не нашли никаких тому доказательств. Лепренс словно бы растворился в воздухе.
Холмс редко упоминал это дело в преклонных годах, но отголосок его, возможно, слышится в упоминании о судьбе Джеймса Филлимора, который «вернулся как-то раз домой за оставленным зонтиком и пропал без следа»[59].
Одна забота, которая могла усугубить беспокойство Холмса, теперь отошла в прошлое. Ко времени вступления в новое десятилетие Холмс, по собственному признанию, обрел финансовую обеспеченность. Канули в прошлое дни на Монтегю-стрит, когда он нетерпеливо ждал дел, какими бы мелкими и незначительными они ни были, чтобы разогнать скуку и пополнить кошелек.
