Силвер Элизабет - Обреченная
– Где она, Ноа? Зачем ты это сделала? Зачем? Зачем?! – кричала она, и слова ее стекали пенистой слюной на подбородок. – Зачем, Ноа? – Полицейские сгрудились вокруг нее и потащили ее прочь.
Я посмотрела на Марлин. Ее глаза дергались, а волосы висели мокрыми прядями. Они уже начали выпадать, и Диксон выглядела злее и жальче любого человеческого существа, которое мне только приходилось видеть. Включая мою мать. Включая Сару – даже после смерти. Она понимала это – и, почти как лопнувший воздушный шар из мультика, схлопнулась.
* * *Я так и не ответила на ее вопрос. До сих пор не ответила. Я не могу сказать точно, что именно изменилось с момента этой встречи и моего процесса до того момента, когда Олли три месяца назад вошел в мою жизнь.
– Куда делась Марлин? – спросила я его. Стэнстед оказался единственным посетителем по ту сторону плексигласа. Он отводил глаза, словно был обижен тем, что я все это время его игнорировала. – Вы не собираетесь отвечать на мой вопрос, не так ли?
Я посмотрела на обертку от шоколадки у меня в руке. Шоколада там уже не оставалось.
– Олли? – позвала я адвоката.
Он не ответил. Вместо этого спокойно сел в кресло, провел пятерней по волосам и собрался с мыслями.
– Олли?
Стэнстед посмотрел прямо на меня.
– Мне кажется, мы можем сделать кое-что получше прошения о помиловании.
* * *Август
Ненаглядная моя Сара,
Ты родилась во время дождя. Я когда-нибудь рассказывала тебе? Я терпеть не могла дождь – и, по иронии судьбы, именно в дождь ты и родилась. Твоего отца не было рядом, когда одному из помощников по фирме пришлось спешно доставлять меня в больницу. Через тринадцать часов ты лежала у меня на руках. Твой отец появился где-то на шестом часу родов, так что пробыл рядом достаточно долго, чтобы утверждать, что принимал большое участие в твоем появлении на свет, но мы же обе знаем, что вряд ли это можно считать правдой. Это наш маленький секрет. И он будет только наш, пока я с тобой.
Ты видишься с ним? Ты с ним разговариваешь? У меня столько вопросов к тебе. Если б я могла задать их тебе, пока ты была жива! Но я проведу остаток моей жизни, пытаясь найти ответы. Я пишу тебе эти записки – на самом деле вопросы, – поскольку это мой способ узнать тебя. Я засовываю их в щелки между камнями на кладбище, словно в Стене Плача. Я почти уверена, что ты их читаешь. Каким-то образом ты вытаскиваешь эти обрывки бумаги в два на пять дюймов и находишь уникальные и мистические способы отвечать на них.
Например, два года назад, когда организовала МАСК, я стала читать книги и статьи и посещать тюрьмы, чтобы поговорить с некоторыми заключенными, которые в промежутках между сбивчивыми воплями о помощи были способны отвечать на вопросы о вине, ответственности, рассказывать свои истории с таким красноречием и музыкальностью, что это заставило меня посетить Ноа. Конечно, я не могла пойти в тюрьму в тот же день, но эти несколько разговоров с заключенными (и виновными, и, как я уверена, невиновными) помогли мне перейти на следующую ступень, которая была такова: мне стало интересно, хотела ли ты стать матерью. То есть действительно ли хотела, когда все это началось, что бы я там тебе ни говорила. Поэтому я написала этот вопрос на маленьком листке голубой бумаги и подсунула ее под твой могильный камень. Через два дня я наткнулась на твоего гинеколога возле передвижного магазинчика у муниципалитета. Она обняла меня, как и на суде, а потом передала мне снимки УЗИ. Хотя я думала, что существуют только те копии, которые были в материалах процесса, она явно сохранила еще один комплект. Она не знала, зачем сохранила их, сказала врач, но когда мы встретились, она поняла – зачем.
В другой раз я написала коротенькую записку, в которой спрашивала, действительно ли твой любимый цвет – зеленый. Я никогда тебя не спрашивала об этом. Я никогда этого не знала. Какая же мать не знает любимый цвет своей дочери? Через неделю был такой дождь, что вся Филадельфия проснулась изумрудным городом. Ни единого пожелтевшего листочка ни на одном дереве. Ни единый пожухлый сорняк не нарушал красоты ухоженных газонов парка. Именно в тот момент исчезла моя ненависть к дождям. Ты думаешь, что она должна была исчезнуть в день твоего рождения, но это не так. Это произошло в тот день, когда волшебник Изумрудного города ответил на мой вопрос.
Чуть позже я спросила тебя, что бы ты сделала со своей жизнью, если б я не запихнула тебя в колледж, который сама и выбрала, а потом не толкала в магистратуру, или если б я не имела решающего мнения во время твоего периода да Гама и позволила бы тебе устроиться служить в музее. По дороге назад после встречи с тобой я наткнулась на художника, рисовавшего акварелью могилы. Он улыбнулся мне. У него не хватало одного зуба, но ему, похоже, было все равно. На другой день я проснулась, и один из моих коллег положил мне на стол два билета на балет. Его жена не пожелала пойти с ним, а он сказал, что ты всегда любила танцевать. Он подумал, что мне это может понравиться. Ты хотела быть художницей? Актрисой? Танцовщицей? Или всё вместе? Ты жила в мире своих юношеских фантазий, которые так и не стали зрелыми, поскольку я не дала им вырасти? Я решила, что ты хотела стать художницей, поскольку на другой день получила по почте пакет, тонкий свернутый в трубку постер, обернутый в воздушно-пузырчатую пленку и газеты. Обратного адреса не было, но когда открыла его, я нашла акварель того самого беззубого старика с кладбища. Всю в пятнах от капель дождя. Дата выпуска газеты совпадала с твоим днем рождения.
Ты понимаешь, что я хочу сказать, не так ли? Такие вещи просто так не случаются. Просто не случаются.
Всегда твоя,
Мама
Три месяца до дня «Х»
Глава 15
Суд присяжных – это на самом деле всего-навсего плохо сыгранная постановка. Два автора пишут текст для противоположных сторон, а потом за него берется режиссер, которому платят за то, чтобы его не заботил результат. По обе стороны сцены рассажены наемные актеры, а случайные зрители пытаются сидеть тихо. Никаких аплодисментов, никаких восторженных ахов-охов. Свидетели сидят, разинув рот от ярости, запинаясь на отрепетированных репликах. Если только они вообще что-то репетировали. Если б у них было время на репетицию в костюмах, то они изрекали бы свои заготовленные слова так красноречиво, что критики со скамьи присяжных поверили бы только им.
Во время своего самого последнего визита Оливер оставил мне чистовой экземпляр расшифровки стенограммы моего процесса – все двадцать два тома, словно я прочту их и вдруг смогу выложить ему все свидетельства, которые так и не были озвучены, и покажу ему все доказательства, которые герр режиссер счел неуместными. Казалось, ему нужна какая-то ощутимая причина для участия в этом деле, чтобы показать ее дома подружке или матери и продемонстрировать цель своей работы. После стольких месяцев он так и не сумел понять, что моя память стала смутной, как старая тень. Все выцвело, словно самодеятельный театр.
По опыту детства, проведенного за кулисами, когда я смотрела, как мать бездельно слоняется по задней части сцены, распевая, что может сделать все лучше, чем я, я могла бы сказать, что мой процесс был одним из немногих приятных эпизодов всего этого действа. Даже хотя я была признана виновной сразу после ареста, моя жизнь неизменно представляла собой безмятежное сидение на сцене вместе с режиссером в черном и рабочими сцены в голубом и золотом. Зрители… А, да, зрителей представляли операторы и журналисты, а также семья, друзья и деловые партнеры Сары и Марлин Диксон. Единственной проблемой, конечно, единственным проблеском человеческой природы во всей постановке были присяжные: двенадцать человек и один запасной, набранные сценаристами обеих сторон, со всем пылом театрального искусства пытавшимися заставить других думать так же, как они. Одно и то же каждый раз – и все же идущие один за другим процессы создают одни и те же неловкие моменты.
Почти в каждом процессе судья без сучка и задоринки заставляет присяжных не обращать внимания на заявления, случайно пророненные каким-нибудь из свидетелей. И когда эти свидетельства оскверняют простое знание двенадцати малоподвижных присяжных, судья предлагает просто проигнорировать его.
– Я приказываю вам не учитывать последнего заявления свидетеля, – говорит судья. До тошноты. До бесконечности. До… ну, вы понимаете, о чем я. Одного раза и то слишком много для процесса.
Как же система, которая превозносит безупречную и жестокую точность, может использовать такую студенистую технику? Это до сих пор выбивает меня из колеи. Пожалуйста, не принимайте во внимание, что я говорила, когда рассказывала о том, что мать уронила меня еще младенцем. Или вычеркните из апелляции упоминание о коре головного мозга, о чем я в свое время солгала Оливеру Стэнстеду или Марлин Диксон. Или что я три года подряд плакала вечерами, пока не засыпала после того, как уехала Персефона Райга. Или что я обычно трахалась с парнем из «Лоренцо» за три куска бесплатной пиццы каждый вторник. Это не имеет отношения к тому, что случилось 1 января 2003 года.
