Элизабет Хейнс - Ласковый голос смерти

— Боюсь, я и так опаздываю, — ответила я.

— Это ненадолго. Послушайте, я в центре города. Могу перехватить вас на остановке и угостить кофе. Что скажете?

— Ну…

Если честно, на работе даже не знали, что я приду. Я никому не звонила, рассудив, что ни Кейт, ни Билл на звонок не ответят, а даже если и так, то вряд ли их это особо взволнует.

— Был бы вам крайне признателен, — сказал Сэм. — Думаю, мы действительно можем помочь друг другу. Никто это всерьез не воспринимает, а люди тем временем умирают.

— Да, — ответила я.

К чему он клонит? Мне стало не по себе.

— Так вы встретитесь со мной? На каком автобусе вы едете?

Я назвала номер, и он воспринял это как знак согласия.

— Выходите за остановку до торгового центра, я буду вас ждать. Увидимся через несколько минут.

Он отключился. Убрав телефон обратно в сумочку, я посмотрела в окно на дома вдоль дороги. Большие дома, просторные лужайки перед входом. Автобус притормозил рядом с домом, который выглядел нежилым: занавесок на окнах нет, газон зарос, сквозь трещины в камнях пробились сорняки. Есть ли кто-нибудь внутри? Кто-то, кто ждет, что его найдут?

Несколько минут спустя автобус свернул на Хай-стрит. В четырехстах ярдах впереди виднелся вход в торговый центр, первая из двух моих возможных остановок — здесь или у военного мемориала. От торгового центра я обычно шла через аркаду, пустую и холодную по утрам, но в это время дня там полно было покупателей. Толпились они и в автобусе, собираясь выходить. Вот почему он попросил встретиться на следующей остановке — там я была бы одна. Ему не пришлось бы гадать, кто я, и не было бы риска, что я незаметно уйду.

Встав, я прошла в переднюю часть автобуса, держась за стойку и покачиваясь, пока автобус подпрыгивал на рытвинах. Через ветровое стекло на остановке виднелась одинокая фигура, а когда автобус подъехал ближе, я поняла, что это Сэм Эверетт.

Он был моложе, чем я ожидала, и определенно моложе меня, не старше двадцати пяти. Аккуратные очки, длинные темные волосы, спадающие на воротник, черные джинсы и длинное черное пальто поверх футболки с эмблемой какой-то музыкальной группы. Мне показалось, будто я его уже видела, но не могла вспомнить, где именно. Сойдя с автобуса, я различила на футболке слово «Палп» и слегка оттаяла, поскольку в университете это была моя любимая группа. Я улыбнулась.

— Аннабель? — спросил он, протягивая руку. — Я Сэм.

— Очень приятно.

— Зайдем?

Мы направились в кафе под названием «Ланчбокс». Когда-то здесь была дешевая закусочная, где питались в перерыв таксисты и кондукторы автобусов, но затем ее заново обставили и переоборудовали, и теперь здесь подавали панини и салат наряду с традиционными английскими завтраками и сэндвичами.

Я нашла столик в дальней части зала и, пока Сэм делал заказ у стойки, наблюдала за ним. На мгновение мне почудилось, будто вид у него слегка растерянный. Не знаю почему, но я считала, что журналист должен выглядеть не так. Внезапно я поняла, почему он показался мне знакомым, — это был тот самый репортер, который постучал в дверь в день, когда я нашла Шелли Бертон. Тот, который пришел с фотографом.

— Спасибо, — сказала я, доставая кошелек. — Сколько с меня?

— Не беспокойтесь, — отмахнулся Сэм.

Так или иначе, скорее всего, ему оплачивали все расходы, и я без дальнейших споров убрала деньги в сумочку. В кафе было тепло после уличной прохлады, и я почувствовала, как краснеют щеки. Похоже, не слишком удачная идея, подумала я, идти сюда с этим мужчиной.

— Итак, — сказал он, когда на столик перед нами поставили два кофе, — вы занимаетесь разложившимися трупами?

— Вряд ли можно сказать, что я ими занимаюсь. Я пыталась выяснить, сколько их, и найти какую-то закономерность. Знаете, вам, наверное, стоило бы пообщаться с нашим отделом по работе с прессой, а не со мной.

— Я пробовал — мне известны правила. Но они вообще ничего не знают. Или просто не хотят говорить.

— В самом деле?

— Возможно, вы не видите, но ваша организация весьма закрыта для прессы. Они сообщают лишь то, что, по их мнению, мы хотели бы услышать, а этого крайне мало.

— О! — удивилась я.

— Я учился в школе с Райаном Фростом, сыном Эндрю Фроста. Я постоянно общаюсь с Райаном — мы до сих пор иногда отдыхаем вместе в выходные. В прошлую субботу я был у него дома, и там был его отец — прошу прощения, мне и впрямь трудно представить его тем Эндрю Фростом, — которого я расспросил насчет трупов. Собственно, я уже какое-то время занимаюсь этой темой. Я посылал запрос относительно их количества, разговаривал с коронерами.

Я посмотрела на него: щеки раскраснелись, он взволнованно наклонился ко мне через стол.

— И сколько вы нашли? — спросила я. — Я не видела сегодняшнюю газету.

— Девятнадцать, — ответил он.

— Я насчитала двадцать четыре, включая ту женщину на прошлой неделе.

— Плохо, — сказал он. — Вам не кажется? Между всеми этими людьми должна быть какая-то связь.

— Именно ее я и пытаюсь найти, но пока тщетно.

— Они все такие разные — разного возраста, разного положения, с семьей и без семьи. Не могу вычленить между ними никакого сходства.

— Может, стоит искать причины медицинского характера? Скажем, все они лечились у одного и того же доктора, или все лежали в больнице, или… не знаю… пользовались услугами социальной службы, или еще что-нибудь.

— Вы слышали про хикикомори?

— Нет, а что это? — спросила я.

— Японский феномен. Целая часть общества — чаще всего подростки, обычно юноши, — уходит в добровольную изоляцию. Они запираются в своих комнатах и не высовываются оттуда годами.

— Почему?

— Теорий множество, но правды никто не знает. Считается, что это может быть обратная реакция на жесткую образовательную систему в Японии. Эти ребята обычно из состоятельных семей с устоявшимся образом жизни — у них нет никаких явных причин бунтовать. Такое впечатление, будто они не хотят больше жить. Но их стало так много, что явление получило свое название. Есть разные оценки их численности, но, вероятно, их где-то около трех миллионов — из ста двадцати семи миллионов населения.

— Но они же не остаются в своих комнатах, пока не умрут?

— Обычно семья их кормит, или они сами выходят посреди ночи в конбини — разновидность ночного магазина. Но меня интригует сделанный ими выбор.

Он отхлебнул остывающий кофе. Свою чашку я уже осушила за пару глотков.

— Выбор уйти из жизни?

— Да. Выбор уйти из жизни — по той или иной причине. Возможно, из-за апатии или в знак мятежа. Кто знает — вдруг мы имеем дело с чем-то похожим?

— Мятежа? Против чего?

— Не знаю. Вероятно, это лишь побочный эффект экономического спада — депрессия, отчаяние. Или в нашем обществе есть нечто такое, с чем они не желают иметь дела. Так что, может, вы и правы — следует обратить внимание на медицину, социальные службы и тому подобное.

— У меня нет доступа, — сказала я. — Я уже пыталась.

— А в материалах дел ничего нет?

— Нет никаких дел, в том-то и проблема. Это не убийства, даже по большей части не смерть при подозрительных обстоятельствах. Это просто люди, которые умерли. Как только их забирает похоронная служба, полицию они больше не интересуют. Мы сообщаем родственникам, если удается их найти, — и все. Никаких записей не остается — в том просто нет смысла. Насчет тех, у кого были родственники, у меня нет почти никакой информации — интерес представляют лишь те, кто до сих пор не опознан.

Он нахмурился и еще сильнее наклонился вперед, внимательно слушая.

— Вы знаете, что это я нашла Шелли Бертон?

— В самом деле? Не знал.

— Я живу в соседнем доме, почувствовала странный запах. Я думала, дом пуст, но она все это время была там.

— Наверняка кошмарное зрелище, — заметил он.

— Просто ужасное. Она…

Я вдруг поняла, что чересчур разговорилась, поддавшись чужому интересу. Ведь передо мной сидел не кто-то, а журналист. Он мог даже записывать нашу беседу! Об этом я не подумала… Идиотка. Это могло стоить мне работы. Неужели я способна на такую глупость?

— Что? — спросил он. — В чем дело?

— О чем вы?

— Не знаю… Вы что-то вдруг забеспокоились.

В наблюдательности ему нельзя было отказать. Вероятно, это профессиональное — способность замечать нервозность собеседника, умение задавать существенные и несущественные вопросы, способность запоминать длинные фрагменты разговора, а затем слегка их изменять, чтобы казалось, будто собеседник действительно сказал то, что ты хотел от него услышать, даже если он этого не говорил.

— Мне нужно идти, — сказала я, вставая.

— Аннабель, подождите.

— Нет, в самом деле, спасибо вам за кофе, но мне надо идти…

— Мы сможем еще увидеться?

Я остановилась, наполовину надев пальто, и уставилась на него — слишком уж странно прозвучала его фраза.