Кэрол Дуглас - Черная часовня

Только бы не…

Глава вторая

Однажды во Франции

Жаргона не узнав,

Во Францию не суйся,

Не то английский нрав

Забудешь, как и я.

Тайны похожи на камешки. Поднимешь такой и думаешь: «Хм, совсем не тяжелый. Зато какой интересный!»

Некоторое время ты носишь камешек с собой, и однажды тебе кажется, что он стал тяжелее. Но ведь нельзя его просто взять и выбросить, а вдруг кто-нибудь найдет? Поэтому ты продолжаешь таскать его с собой. Везде. Всегда. Потом, в какой-то момент, приходит осознание того, что ты уже не сможешь выбросить этот камень, даже если очень захочешь. И тогда наступает миг прозрения: подобранный тобой камешек, оказывается, тяжелее целого мира.

Каждый из нас носит с собой тайны, подобранные почти невольно. Почти, но не совсем невольно. Какие-то из этих тайн – простая галька. Другие – настоящие магниты.

И все они весят намного больше, чем стоят.

Недавно я поймала себя на том, что пытаюсь определить вес одного из таких камней, самого тяжелого из всех, что я ношу с собой. Я рассматривала его, взвешивала, раздумывая: а не передать ли его кому-нибудь другому? Разделенная тайна обретает крылья и становится общим секретом. Но бывает, что для иного непрошеные откровения превращаются в неподъемный груз.

Поэтому я продолжаю нести свой камень – одна.

Нет ничего милее женскому сердцу, чем тихий вечер, по собственному выбору проведенный за рукоделием.

Эта мысль пришла ко мне за вязанием симпатичного чехла для настольного колокольчика, который мы используем для вызова нашей прислуги на все руки, Софи. Зачем колокольчику вообще нужен чехол, остается для меня загадкой. Разве что для защиты от пыли. Хотя бы.

В другом конце гостиной, на кушетке, Ирен читала книгу – увы, очередной французский роман. Она была бы польщена, узнав, что выглядит не менее декадентски, чем Сара Бернар на одном из ее величественных портретов.

На жердочке у старинного рояля наш попугай Казанова попеременно грыз то свою покрытую чешуйками лапку, то уже порядком объеденную виноградину. (Затрудняюсь сказать, какое из этих занятий выглядело более отвратительно.) Время от времени птица хрипло выкрикивала какое-нибудь слово, но две дамы, погруженные в свои мирные занятия, не обращали на нее ни малейшего внимания.

Этот тихий вечер в Нёйи-сюр-Сен, уютной деревушке близ Парижа, был так не похож на вечера в бурлящем жизнью Лондоне, где мы с подругой снимали квартирку в районе Сефрен-Хилл.

С тех пор как восемь лет назад я встретила Ирен Адлер, свойственное мне душевное спокойствие не раз подвергалось серьезным испытаниям. Впрочем, было бы не совсем верно сказать, что я встретила Ирен. Скорее, это она избрала меня объектом, пригодным для спасения. Пролистывая дневники, куда я записывала все события тех лет, я легко улавливаю запашок отчаяния, исходящий от желтеющих страниц, – словно клубящиеся миазмы, непременные атрибуты запруженных лондонских улиц. В Париже куда больше свежего воздуха, но это делает его гораздо менее уютным, чем старый добрый Лондон. Именно этот том моих дневников лежал сейчас на столике около меня.

Когда опускается тьма, сквозь туман начинают мерцать горящие газовые фонари, а булыжники мостовой блестят, словно начищенные сапоги, отчего Лондон становится похож на сказочный город из «Тысячи и одной ночи». С рассветом волшебство рассеивается, и город вновь возвращается к обыденности – по улицам грохочут экипажи, а люди спешат куда-то по делам.

Однако этот обыденный, дневной Лондон мог показаться куда более страшным и пугающим, чем его ночная ипостась. По крайней мере, так представлялось мне – молодой девушке, перебравшейся сюда весной 1881 года. Я бродила по улицам среди толп незнакомых мне людей, держа в руках саквояж со своим нехитрым скарбом, и поражалась, как же меня сюда занесло. Я была одна-одинешенька, без друзей, и впервые за всю свою двадцатичетырехлетнюю жизнь голодна. Идти мне тоже было некуда[6].

Так все и случилось на самом деле: юная и совершенно потерянная, я бродила по улицам, таская за собой не груз тайн, а всего лишь простой саквояж, да и тот едва не был вырван из моих ослабевших пальцев уличным беспризорником. Я осталась бы ни с чем, если бы не Ирен, обрушившаяся на мальчишку, словно гневная богиня Диана-охотница, а вовсе не как богиня мира, чьим именем была названа[7]. Она прогнала чумазого воришку (правда, сначала сунув ему в ладошку монетку) и настояла на том, чтобы угостить меня чаем (который, как оказалось впоследствии, был для нее почти такой же непозволительной роскошью, как и для меня).

Почти сразу же я поняла, что Ирен Адлер была самозванкой. Впрочем, лучше выразиться помягче: она была начинающей оперной певицей, которая, приехав в Англию из Америки, перебивалась небольшими гонорарами за свои услуги детективному агентству Пинкертона, а также любыми другими средствами, которые позволял добывать ее предприимчивый ум.

К примеру, тот роскошный костюм из шелковой тафты медного цвета и шляпка к нему в тон, так поразившие меня при первой нашей с Ирен встрече, были состряпаны из обносков, купленных за бесценок на уличном рынке. Так будущая примадонна умудрилась составить разношерстный гардероб, подходящий к любой роли, которую она намеревалась играть в зависимости от того или иного случая.

Моя спасительница была не только ограничена в средствах, но также оказалась человеком-хамелеоном, не признающим никаких ограничений порядочного общества. Совсем никаких! Бывало, при необходимости она даже позволяла себе наряжаться в мужской костюм! Хотя она с презрением отвергала самый легкий путь к успеху, по которому так часто следуют начинающие актрисы, – покровительство того или иного богатого воздыхателя, готового обменивать банкноты и драгоценные безделушки на знаки женского внимания, – во всех остальных вопросах Ирен придерживалась пугающе расплывчатых нравственных принципов. Лучше всего этический кодекс моей подруги можно описать любимой детской присказкой «что найду – то мое».

Достаточно быстро мне стало ясно, что Ирен нуждается во мне как в моральном компасе. Конечно, ее расчетливость и умение выживать были полезны такой девушке, как я: воспитанной в тепличных условиях, потерявшей место гувернантки и не сумевшей выжить в жестоком мирке служащих универмага.

Мы делили квартирку в итальянском квартале Лондона, Сефрен-Хилл. В то время я ходила на курсы машинописи, где пыталась приручить механического монстра, захватывающего одну за одной все конторы Лондона. Я стала представительницей нового молодого поколения девушек-машинисток и первой женщиной в истории, принятой на работу в адвокатскую ассоциацию – благодаря Годфри Нортону, адвокату, набравшемуся смелости для введения столь революционного новшества, как пишущая машинка.

Годфри. Мое путешествие в глубины прошлого и мысль о Годфри оказались настолько приятными, что внезапное чувство вины за самодовольство заставило меня вздрогнуть, в результате чего я уколола указательный палец вязальным крючком.

– Вот безобразие!

– Что такое, Нелл? – подала голос Ирен.

Я и не подумала признаться в том, что поняла, насколько мало я скучаю по Годфри – ее мужу и своему прошлому работодателю, человеку, который стал мне почти за брата в этой юдоли слёз.

– Вязальный крючок взбунтовался и решил наказать меня за невнимательность. Ерунда. Даже крови нет.

– Будем надеяться, что ты не уснешь теперь на сто лет в ожидании Прекрасного принца.

– Никогда не могла понять, что Прекрасному принцу так понравилось в лежащей бревном Спящей красавице. – Чувствуя, что поймана на эгоизме, я поспешила покаяться: – Вообще-то я размышляла о том, как дома не хватает Годфри. (То, что лично я этой нехватки совсем не ощущала, подруге было не обязательно знать.)

Ирен вздохнула, заложила пальцем страницу, на которой остановилась, и опустила книгу на колени:

– Он уехал совсем недавно. И вернется еще не скоро.

– Как это неприятно! Ротшильды воображают, что могут выдернуть Годфри из дому без предупреждения, когда бы им ни вздумалось.

– Очень неприятно, – Ирен печально улыбнулась, – но очень прибыльно. Да и ему самому нравятся сложности заграничных заданий.

В подрагивающем сиянии лампы, выгодно освещавшем ее лицо, подруга выглядела такой же молодой, как и в день нашего знакомства восемь лет назад. Насколько годы отразились на моих чертах, я не знала. Красавицей я никогда не была, и никто не следил за изменениями в моей внешности, включая меня саму.

Но Ирен, которой недавно исполнилось тридцать, была награждена столькими дарами, что с лихвой хватило бы на нескольких женщин. Видимо, феи-крестные стаями кружили вокруг ее колыбельки, в каких бы диких землях Америки она ни раскачивалась, и щедро осыпали младенца подарками: умом, несравненным голосом, несгибаемой волей и, разумеется, красотой. К счастью, Ирен перепало и несколько недостатков, в которые я при необходимости могла ткнуть пальцем. Один из них не замедлил проявиться.