Филлис Джеймс - Бесспорное правосудие
– Я не возражаю.
Он подошел к двери, выключил свет, затем вернулся к ней и поднял руку. Загорелась красная лампочка, окрасив мерцающим светом его пальцы. Одновременно в увеличителе зажегся маленький, белый огонек. Эш вынул из кармана конверт и вытащил из него маленький кусочек пленки – отдельный негатив.
– Тридцать пять миллиметров. Вставляю кадр в увеличитель, – объяснил он.
На белой доске, пересеченной рейками из черного металла, появилось изображение, которое Октавия не смогла разглядеть. Эш тем временем рассматривал его сквозь то, что напоминало небольшой телескоп.
– Что это? Ничего не могу разглядеть, – сказала Октавия.
– Со временем разглядишь.
Эш выключил свет в увеличителе, и теперь они оказались в полной темноте, если не считать красноватого мерцающего огонька. Эш вынул из коробки на нижней полке лист бумаги и положил его на доску, закрепив черными рейками.
– Ну, теперь скажи, что ты делаешь, – попросила Октавия. – Мне хочется знать.
– Прикидываю, какого размера сделать фото-графию.
Примерно на шесть-семь секунд он включил свет в увеличителе. Затем быстро натянул резиновые перчатки, приподнял рамку и окунул лист в первый лоток, слегка его качнув. Лист заколыхался и задвигался, словно живой. Октавия не могла отвести глаз от этого зрелища.
– А теперь смотри. – Его слова звучали как приказ.
И почти сразу на бумаге проявились черно-белые очертания. Все тот же диван, только теперь с постельным бельем в квадратиках и кружках. На диване лежало тело женщины. На ней не было ничего, кроме прозрачного неглиже, которое, распахнувшись, открыло темные волосы на лобке и белые, тяжелые, желеобразные груди. Спутанные кудри разметались на белой подушке. Рот приоткрыт, язык слегка высунут, словно женщину задушили. Черные глаза открыты, но взгляд мертвый. Ножевые раны в груди и животе зияли, как ротовые отверстия, из которых кровь сочилась, подобно черной слюне. Глубокий разрез проходил по горлу – и отсюда кровь изливалась потоком. Октавии казалось, что кровь и сейчас продолжает литься, а бьющий из раны фонтан стекает по груди на диван, а оттуда на пол. Фотография покачивалась в лотке, и девушка почти верила, что льющаяся кровь может окрасить жидкость в красный цвет.
Октавия прямо слышала ритмическое биение своего сердца. Наверняка он тоже его слышит. Казалось, в этой крохотной комнате работает динамо-машина.
– Кто это снял? – спросила она шепотом.
Эш ответил не сразу – изучал фотографию, словно проверял ее качество. Потом, мягко покачивая лоток, тихо произнес:
– Я снял. Когда вернулся домой и нашел ее.
– Еще до того, как позвонил в полицию?
– Конечно.
– Но зачем?
– Я всегда фотографировал тетю на этом диване. Она это любила.
– А ты не боялся, что полиция может найти пленку?
– Клочок пленки легко спрятать, а у них были нужные фотографии. Другого они не искали – только нож.
– Нашли его?
Эш молчал. Октавия переспросила:
– Так нашли они нож?
– Да, нашли. Его закинули в живую изгородь за четыре дома отсюда. Столовый нож из нашей кухни.
Руками в резиновых перчатках он вынул фотографию из раствора, макнул в жидкость второго лотка и тут же опустил в третий. Затем включил свет, окончательно извлек фотографию из последнего лотка, дал стечь раствору и, не выпуская ее из рук, почти бегом покинул комнату. Октавия последовала за ним в ванную рядом. Там, в ванне, стоял еще один лоток, в него по резиновой трубке из крана медленно стекала холодная вода.
– Приходится пользоваться ванной. В соседнюю комнату вода не проходит.
– А почему на тебе перчатки? Раствор что, ядо-витый?
– Во всяком случае, для рук не полезный.
Они стояли рядом, глядя, как фотография с кошмарным изображением покачивается и переворачивается под очищающей струей. «Эш все подготовил для сегодняшней встречи со мной, – подумала Октавия. – Он должен был это сделать. Хотел, чтобы я увидела. Это была проверка».
Она отвела взгляд от фотографии, пытаясь сосредоточиться на узком, неуютном помещении, на замызганной ванне с грязными, сальными краями, окошке из непрозрачного стекла, коричневом коврике у основания унитаза. «Она была старая, – думала Октавия. – Старая, уродливая, мерзкая. Как только он мог с ней жить?» Девушка вспомнила слова матери: «Его тетя была неприятной женщиной, но что-то их связывало. Почти наверняка они были любовниками. Он был одним из многих, но ему не приходилось платить». «Нет, не может быть», – думала Октавия. Мать просто хотела настроить ее против Эша. Но теперь она уже не сможет ничего сделать. Он открылся, он мне доверяет, мы принадлежим друг другу.
Неожиданно раздались голоса, крики, задняя дверь затрещала, словно кто-то ломился в дом. Не говоря ни слова, Эш бросился бежать вниз. Охваченная паникой, Октавия схватила фотографию и бросила ее в унитаз. Прямо в воде она сложила снимок вдвое и разорвала пополам, потом еще раз, и дернула ручку спуска. В бачке забулькало, из него вытекла тонкая струйка, и все кончилось. С подступившим к горлу рыданием Октавия второй раз дернула ручку. На этот раз вода с шумом хлынула вниз и унесла с собой глянцевое изображение. Задыхаясь от волнения, Октавия побежала вниз по лестнице.
На кухне Эш, прижав к стене юношу, держал у его горла кухонный нож. Глаза юнца со страхом и мольбой метнулись к ней.
– Если ты или твои кореша еще раз заберетесь сюда, я сразу узнаю, – говорил Эш. – И тогда держись. Я знаю одно местечко, где твой труп никогда не найдут. Понял?
Он провел ножом по шее парня. Тот в ужасе кивнул. Эш отпустил его, и юнец, хоть и налетел на дверной косяк, не остановился ни на секунду и скрылся в мгновение ока.
Эш хладнокровно положил нож в ящик.
– Один из местных, – сказал он. – Все они здесь варвары. – И заметив выражение лица Октавии: – Какая ты бледная. Что ты подумала?
– Что это полиция. Я разорвала фотографию и спустила ее в унитаз. Боялась, что увидят. Прости.
Ей вдруг стало страшно: что, если он будет недоволен, разозлится? Но он только пожал плечами и издал короткий, невеселый смешок.
– Да пусть видят. Могу даже продать это фото в воскресную газету, мне ничего не будет. За одно преступление дважды не судят. Ты разве не знаешь?
– Знаю. Просто не подумала. Прости.
Эш подошел к девушке, взял ее голову в свои руки, привлек к себе и поцеловал, не раскрывая губ. Октавия вспомнила другие поцелуи – как они ей были противны: отвратительный привкус еды и пива, слюнявые губы, язык, проникающий чуть ли не в горло. А этот поцелуй был как печать. Она прошла испытание.
Эш вынул что-то из кармана и надел ей на левую руку. Еще не увидев кольца, она почувствовала холодные узы тяжелого кольца из старого золота с кроваво-красным камнем в окружении мелких жемчужин. Молодой человек ждал ее реакции, а она продолжала всматриваться в кольцо, и вдруг ее затрясло и, словно от ледяного воздуха, перехватило дыхание. Вены и мускулы налились страхом, сердце билось, как сумасшедшее. Октавия не сомневалась, что видела кольцо раньше – на мизинце мертвой тетки. Перед глазами всплыла фотография – кровоточащие раны, перерезанное горло.
Она чувствовала, что голос ее дрожит, но все же заставила себя произнести: «Это ведь не ее кольцо? Его не было на ней в момент смерти?»
Никогда его голос не был таким мягким и нежным:
– Разве я мог так поступить? У нее было похожее кольцо, но с другим камнем. А это я купил специально для тебя. Оно старинное. Я подумал, тебе понравится.
– Мне нравится, – сказала Октавия и покрутила кольцо на пальце. – Только оно велико.
– Носи пока на среднем. Потом подгоним.
– Не надо, – запротестовала она. – Не хочу никогда его снимать. И никогда не потеряю. Оно на правильном пальце и показывает, что мы принадлежим друг другу.
– Да, – сказал он. – Принадлежим друг другу. Нам нечего бояться, и теперь можно ехать домой.
Глава восьмая
Уже в первый год переезда в новое жилище на Пем-брук-сквер Саймон Костелло понял, что покупка дома была ошибкой. Лучше не совершать покупку, которая возможна только в результате строжайшей экономии. Но тогда это казалось вполне разумным, не спонтанным решением. Он провел несколько успешных процессов, и новые дела продолжали поступать с обнадеживающей регулярностью. Спустя два месяца после рождения близнецов Лу тоже вернулась в рекламное агентство и даже получила повышение, после чего ее жалованье поднялось до тридцати пяти тысяч. На переезде особенно настаивала Лу, но Саймон почти не спорил, потому что ее доводы в то время казались неотразимыми: квартира была маловата, им требовалось больше пространства, сад, отдельное помещение для няни. Подходящий вариант можно было найти в пригороде или не в столь престижном лондонском районе, как Пембрук-сквер, но честолюбивой Лу нужно было нечто большее, чем просто дополнительная площадь. Морнингтон-Мэншнз – неприемлемое место жительства для преуспевающего молодого адвоката и успешной деловой женщины. Когда Лу называла этот адрес, то всегда чувствовала, что тем самым слегка принижает свой социальный и экономический статус.
