Ю Несбё - Охотники за головами
И тут зазвучал аккорд G11sus4 Джона Леннона.
«It’s been a hard day’s night…»[12] Что да, то да. Я взволнованно улыбался.
Пока до меня не дошло.
Я ведь слышу это здесь!
Ерунда какая-то.
Я опустил трубку.
И вдалеке, но достаточно отчетливо, расслышал, как «Битлз» начинают играть «A Hard Day’s Night». Ее рингтон.
Мои ноги, словно залитые бетоном, застыли на крафт-бумаге, покрывающей пол.
Вот они начали двигаться на звук, покуда сердце стучало тяжко и медленно, как бьют в литавры.
Звук доносился из-за двери, приоткрытой в коридор с внутренней стороны парадных комнат.
Я открыл дверь.
Это была спальня.
Кровать посреди комнаты была аккуратно застлана, но ею явно пользовались. В изножье лежал чемодан, а сбоку стоял стул, на спинке висела какая-то одежда. В незакрытом шкафу виднелся костюм на вешалке. Тот самый, в котором Клас Греве был на собеседовании. Где-то тут, в спальне, пели на два голоса Леннон и Маккартни – с той энергетикой, которой на более поздних дисках у них уже никогда не было. Я огляделся. Встал на коленки. Наклонился. И увидел его. Телефон от «Прада» лежал под кроватью. Видимо, выскользнул из кармана ее брюк. Возможно, когда он их с нее сорвал. А она не хватилась телефона, пока… пока…
Перед глазами возник ее соблазнительный зад, когда она сегодня утром лихорадочно рылась в своей одежде и сумочке.
Я снова поднялся. Слишком быстро, наверное, потому что комната заходила ходуном. Я оперся о стену.
Включился автоответчик, раздался щебечущий голос:
– Привет, это Диана. Сейчас я не могу подойти к телефону…
Ясное дело.
– Но вы ведь знаете, что нужно сделать…
Да. Знаю. Какая-то точка в мозгу зафиксировала, что я схватился за стенку голой рукой и надо не забыть потом вытереть.
– Удачного дня!
С этим, пожалуй, сложнее.
Отбой.
Часть третья
Повторное собеседование
9. Повторное собеседование
Мой отец, Йен Браун, был страстным, хоть и не особенно одаренным шахматистом. Он выучился играть в пятилетнем возрасте у своего отца, а потом читал книги по теории шахмат и изучал партии. Однако меня он шахматам не учил, пока мне не стукнуло четырнадцать и оптимальные для обучения годы не остались позади. Но у меня имелись шахматные способности, и в шестнадцать лет я его впервые победил. Он улыбался, словно гордясь мной, но я знал, что на самом деле за этой улыбкой – ненависть. Он вновь расставил фигуры на доске, и мы начали матч-реванш. Я играл, как обычно, белыми фигурами, он внушал мне, что таким образом предоставляет мне преимущество. После нескольких ходов он извинился и вышел на кухню, где, как я знал, приложился к бутылке джина. Пока его не было, я успел переставить две фигуры, но он не заметил. Еще через четыре хода он уже смотрел разинув рот на моего белого ферзя напротив его черного короля. Он понял, что следующим ходом я объявлю ему мат. Вид у отца был такой забавный, что я не смог сдержать улыбки. Я видел по его лицу – он понимает, что произошло. Тут он поднялся и сбросил все фигуры с доски. И ударил меня. Мои колени подогнулись, и я упал – больше от страха, чем от удара. Прежде он меня ни разу не бил.
– Ты переставил фигуры, – прошипел он. – Мой сын не жульничает!
Во рту я чувствовал вкус крови. Белый ферзь, моя белая королева, лежала у моих ног. Корона ее раскололась.
Ненависть, словно желчь, жгла мне горло и грудь. Я поднял изувеченную королеву и поставил на доску. А следом и другие фигуры.
– Твой ход, отец.
Потому что именно так поступает игрок, исполненный ледяной ненависти, – когда его, в двух шагах от победы, противник неожиданно бьет по лицу, ударяет в самое больное место, угадывает его страх. Игрок не теряет доску из вида, но, спрятав страх, разрабатывает новый план. Переводит дух, восстанавливается, продолжает игру, добивается победы. И уходит, не показывая своего торжества.
Я сидел в торце стола и смотрел, как шевелятся губы Класа Греве. Как напрягаются и расслабляются щеки, вылепливая слова, видимо понятные для Фердинанда и двух представителей «Патфайндера», – во всяком случае, все трое кивали, явно довольные. Как я ненавидел этот рот. Ненавидел серовато-розовые десны, эти зубы, крепкие, как могильные плиты, самую форму этого отвратительного телесного отверстия: как открытая рана с кривыми краями, с задранными вверх уголками, означающими улыбку – улыбку-прорезь вроде той, которой Бьёрн Борг в свое время очаровывал мир. И которой теперь Клас Греве соблазнял своих будущих работодателей из «Патфайндера». Но больше всего я ненавидел его губы. Губы, касавшиеся губ моей жены, ее кожи, вероятно, ее розовых сосков и наверняка – ее влажного приоткрытого лона. Мне показалось даже, что я вижу белокурый лобковый волосок, застрявший в трещине его оттопыренной нижней губы.
Я сидел молча почти полчаса, покуда Фердинанд выдавал один за другим дурацкие вопросы из книжки по подбору персонала с таким дебильным воодушевлением, словно сам их выдумал.
В начале собеседования Клас Греве отвечал, повернувшись в мою сторону. Но постепенно понял, что я – неофициальный, пассивный зритель, что его дело теперь – нести благую весть, евангелие от Греве, этим троим. Однако он то и дело, через равные промежутки времени кидал на меня вопросительный взгляд, словно ожидая намека на мою роль во всем этом.
Спустя какое-то время те двое из «Патфайндера», председатель правления и руководитель службы информации, принялись задавать Греве свои вопросы, касавшиеся, естественно, его работы в «ХОТЕ». И Греве отчитывался, как он и «ХОТЕ» взяли на себя испытание «Трейса» – густой жидкости, похожей на лак или гель, в одном миллилитре которой содержится около сотни передатчиков и которую можно нанести практически на любой объект. Этот блестящий лак практически невидим и, как обычный лак, настолько хорошо сцепляется с поверхностью, что удалить его можно лишь малярным скребком. Вот только мощность у передатчиков маленькая и сигнал от них такой слабый, что не проходит сквозь вещество плотнее воздуха – скажем, сквозь воду, лед, ил либо даже сквозь достаточно толстый слой пыли, покрывающий транспортное средство во время войн в пустыне.
Зато стены, даже толстая каменная кладка, для этих передатчиков, как правило, не препятствие.
– Были случаи, когда солдаты, на которых мы наносили «Трейс», исчезали с наших принимающих устройств из-за собственной грязи, – сказал Греве. – У нас нет технологии, позволяющей сделать микроскопические передатчики достаточно мощными.
– Она есть у «Патфайндера», – сказал председатель правления. Это был мужчина лет пятидесяти с жидкими волосами, он время от времени крутил шеей, словно боялся, что та затечет, или словно он проглотил что-то, что никак не пролезет в горло. Пожалуй, это был непроизвольный мышечный спазм, вызванный таким заболеванием, у которого бывает единственный исход. – Но к сожалению, у нас нет «Трейс» – технологии.
– С точки зрения технологии «ХОТЕ» и «Патфайндер» – прекрасная семья, – сказал Греве.
– Безусловно, – осторожно ответил председатель правления. – Причем «Патфайндер» в роли неработающей домохозяйки, которой выдают мелочь на булавки.
– Вот именно, – усмехнулся Греве. – К тому же «Патфайндеру» будет легче усвоить технологии «ХОТЕ», чем наоборот. Иными словами, я вижу для «Патфайндера» единственный реальный путь. А именно – решиться на одиночное плавание.
Я заметил, как «патфайндеры» переглянулись.
– Разумеется, Греве, биография ваша впечатляет, – сказал председатель. – Но мы в «Патфайндере» видим своего руководителя таким, что ли, стайером, таким… Как вы это называете на вашем жаргоне?
– «Мужичок», – тут же подсказал Фердинанд.
– Да, таким вот мужичком. Хороший образ. Тем, кто ценит то, что уже есть, и строит дальше, камень к камню. Выносливый и терпеливый. А ваш послужной список, он такой… э-э-э, яркий и драматичный, но никак не свидетельствует о выдержке и упорстве – качествах, необходимых руководителю.
Клас Греве, который внимательно слушал председателя, повернувшись к нему и с серьезным выражением на лице, теперь кивнул:
– Во-первых, сразу скажу, что разделяю ваше мнение: «Патфайндеру» нужен именно такой руководитель, как вы сказали. Во-вторых, я бы и сам не проявил интереса к вашему предложению, если бы не считал себя именно такой личностью.
– А вы правда такая личность? – осторожно поинтересовался другой представитель «Патфайндера», тщедушный тип, в котором я сразу, еще до представления, узнал руководителя службы информации. Кое-кого из них я сам же устраивал на работу.
Клас Греве улыбнулся. Задушевной улыбкой, от которой не только смягчились его твердые как кремень черты, но и полностью переменилось лицо. Я уже видел пару раз эту его уловку, превращающую его в проказливого мальчишку – вот, он может быть и таким тоже. Прием, сходный по воздействию с физическим прикосновением, о чем пишут Инбау, Рейд и Бакли, – интимный жест, заявка на доверительность, сейчас, дескать, я открою вам душу.
