Патрик Квентин - Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы (сборник)
– И все же мне кажется, что в его словах может заключаться правда, – спокойно возразил Алекс.
– Ну, наши мнения вряд ли так уж интересуют убийцу, – заключил Пол. – Бесплодный спор.
За весь вечер это было единственное упоминание об убийстве, и все же Мартина не покидало ощущение, что в этом кратком обмене репликами сквозил важный смысл, который ему никак не удавалось ухватить. Быть может, утешал он себя, все дело в бурбоне.
Музыка оборвалась, и он увидел направляющуюся в его сторону Мону. Доктор Лешин, галантно поцеловав даме руку, поспешил на выручку жене, которую, судя по жестикуляции, Борицын втянул в очередную дискуссию по поводу упадка русского балета.
– Спасибо, Мартин. – Мона взяла протянутый ей бокал. – Пошли присядем где-нибудь.
Подушку у окна успели занять Чак и Мэри, но они пристроились на полу подле рояля.
– Мартин, ради бога, – серьезно сказала Мэри, потягивая вино, – не оставляй меня больше с ним одну, даже если я попрошу принести мне еще бокал.
– А что, он такой зануда?
– Нет, нет, вовсе не зануда. – Мона помолчала. – Просто мне не нравится танцевать с ним. Он… он неважно танцует…
Мартин кивнул. Ему уже приходилось слышать такого же рода отзывы о докторе Лешине, и он молча выругал себя за то, что бросил Мону, пусть и по ее же просьбе.
Какое-то время они сидели, не говоря ни слова, а просто покуривая, попивая вино и слушая музыку. Незаметно ладонь Моны скользнула в ладонь Мартина, и девушка вдруг встрепенулась.
– Потанцуй со мной, Мартин, пожалуйста.
– Видишь ли, танцор из меня ужасный, так что…
– Неважно. Просто я вижу, что сюда идет этот твой русский профессор, и…
Доктор Лешин выглядел слегка растерянным. Он немного опоздал, и ему оставалось лишь наблюдать, как Мартин делает с Моной первый тур вальса. Это был удивительный вальс Кальмана «Сари», и его колеблющийся ритм наполнил Мартина чувством какой-то необычной отрешенности. Пол, заметил он, снова танцует с Таней Лешиной, а ее мужа заарканил хозяин – не иначе как на предмет выяснения некоторых вопросов славянской филологии. Доктор Лешин тоскливо оглядывал гостиную, останавливаясь на каждой привлекательной девушке и между делом тщетно пытаясь рассеять давнее заблуждение мистера Морриса, уверенного в том, что финский язык – всего лишь диалект русского. Мартин смеялся и бодро покачивался в ритм музыке. Он купался в атмосфере интернационального веселья, коего ингредиентами были американский бурбон, венгерская музыка и боливийская улыбка.
– Мартин, – прошептала Мона, мягко прикасаясь к нему щекой, – ты был прав, танцор из тебя никудышный.
Радость прошла. Мартин остановился и застыл с комически-скорбным выражением лица.
– Извини. – Мона негромко рассмеялась. – Но ведь так оно и есть, – и словно смягчая свои слова, добавила: – Может быть, выйдем, подышим свежим воздухом?
Что верно, то верно, свежего воздуху и впрямь не хватало. Как ни распахивай окна, в помещении, где, не переставая, дымит как минимум дюжина курильщиков, дышать трудно. Взяв Мону за руку, Мартин повлек ее наверх и через какую-то нежилую комнату вывел на узкий балкон. Вечер был прохладный. Луны не видно, но особенно ярким казался здесь, на вершине холма, где не было раздражающего света уличных фонарей, блеск звезд. По заливу скользили паромы, вдали угадывались огни Сан-Франциско. Снизу, из гостиной, доносились приглушенные звуки вальса.
– Красиво-то как, – вздохнула Мона. – И лишь из красоты печаль…
Мартин повернулся к ней. При свете звезд ее оливковая кожа приобрела цвет слоновой кости, а волосы – черного янтаря.
– А твоя красота, Мона… это тоже печаль?
– Давай помолчим, ладно?
Так они сидели, не говоря ни слова, глядя на дрожащее поблескивание далеких огней, и в какой-то момент Мона запела. Это были «Четыре кукурузных поля», самая, как часто думал Мартин, печальная из мексиканских народных песен. Сливаясь с тревожным медленным ритмом вальса, печаль эта, казалось, обволакивала их:
…toditito se acabÓ.¡Ау!..
Мартин взял Мону за руку. Рука была холодна и безжизненна.
…ni hiedras, ni flores. Todito muriÓ…
Тут голос Моны поднялся до мольбы, звучащей во второй части:
…Me prestaras tus ojos, morena,en el alma los llevo que miren alvá…
Ее чуть приоткрытые губы казались темными при свете звезд. Под легкой тканью платья обозначились маленькие груди.
…los despojos de aquella casitatan linda y bonita…
Мартин почувствовал, что ее пальцы постепенно согреваются в его ладони.
…lo triste que está…[50]
Он поцеловал ее. На мгновенье ее губы прижались к его губам, словно растворенное в песне сильное чувство перетекло в поцелуй. Но уже в следующий миг она отстранилась и с упреком посмотрела на него.
– Мартин… – Он сделал движение в ее сторону, но она жестом остановила его. – Ты ведь не любишь меня, Мартин…
– Нет, – честно признался он. – Но разве это имеет такое уж важное значение? Ты мне нравишься. Ты такая милая, славная, очаровательная…
– И я тебя тоже не люблю, – продолжала Мона, будто не слыша его. – А без любви целоваться нельзя.
Это показалось Мартину явным преувеличением, но возражать он не стал.
– Лучше уж то, что сделала Лупе… что она сделала по любви, чем такая малость, как у меня, но без любви. – Мона снова замолчала. – Мартин, мы друзья?
– Ну, конечно!
– Тогда идем в дом.
Она протянула ему руку.
Вернувшись в гостиную, Мона с Мартином по обоюдному согласию разделились. Она пошла танцевать с Чаком, а он поплелся в кухню.
Там он обнаружил Пола. С неизменной трубкой во рту, он слушал разглагольствовании Синтии, которая оставила всякие попытки казаться трезвой. Ее речи с приходом Мартина оборвались, но он успел понять, что сосредоточены они были по-прежнему на мальчишеской фигуре Тани Лешиной – тема, судя по всему, не давала ей покоя.
Пол встал и побрел в гостиную.
– Твоя очередь, Мартин, – бросил он напоследок. – Синтии определенно надо перед кем-то выговориться.
Не говоря ни слова, Мартин плеснул себе в бокал виски. Его раздирало детское желание набраться, чтобы доказать самому себе, будто сцена на балконе его ничуть не задела.
– В чем дело, Мартин? – в одно слово проговорила Синтия, видя, с какой убежденностью он заливает в себя спиртное.
– Ни в чем.
– Да нет, что-то случилось. Скажи Синтии, что.
– Все в порядке, отстань.
– Смотри-ка, сердится! Славный добрый Мартин сердится! Уж не в креолочке ли дело? Мне она показалась симпатичной девочкой, Мартин. А ты что же, повел себя как-то не так? Надо бы ей было предложить выпить бурбону, с «Анжеликой» ничего не добьешься.
Мартин вновь наполнил бокал.
– Хорошая мысль, Мартин. Давай-ка еще по одной. За тебя, за меня и еще за… Нет, только за нас двоих. Итак, за… за… словом, за!
Они выпили одновременно. Мартин издал нечленораздельный звук. Бурбон был отнюдь не высшего качества.
– Нечего кривиться, Мартин! Хорошее виски. Или мы не в настроении? Да нет! Нет! Тысячу раз нет! – И Синтия, безбожно фальшивя и перевирая слова, громко запела популярную песенку про Арчи и Мехитабль – таракана и кошку.
Мартину становилось получше. Бессмертный дух Мехитабль постепенно овладевал им.
– Какого дьявола, Арчи! – воскликнул он. – Toujours gai, малыш, toujours gai![51]
– Дама всегда остается дамой, – в тон ему подхватила Синтия. – Еще по стаканчику? А?
Дальнейшее – за одним большим исключением – запомнилось Мартину смутно. Сколько еще времени они с Синтией провели на кухне, знает один только бог. Впрочем, приблизительно подсчитать можно, исходя из объема бутылки виски, каковую они твердо решили опустошить до дна и решение свое успешно осуществили. Незадолго до этого на пороге появилась Мона. Мартину показалось, что произошло это в тот момент, когда Синтия учила его танцевать танго – в результате чего оба, истерически хохоча, рухнули на пол.
– Мартин, я ухожу, – сообщила Мона, даже не улыбнувшись.
С превеликим достоинством Мартин встал на ноги.
– Одну минуту, – пьяно-торжественно промямлил он, – сейчас найду свое кальто и папку и провожу тебя…
– Мартин, – захихикала Синтия, – ты сказал: кальто и папку.
– Ну и что в этом смешного?
– Кальто и папку!
– А-а, понял. Действительно, глупо. Я никогда не ношу папку. Занятная оговорка, Мона. И все же, если ты дашь мне минуту, чтобы я поискал кальто…
– Не стоит твоего беспокойства, – негромко ответила Мона. – Мистер Борицын приехал сюда на машине, он отвезет меня домой. Если угодно, поехали с нами; впрочем, не хочу портить тебе удовольствие.
И она вышла из кухни.
Следующее, что хоть сколь-нибудь ясно вспомнилось Мартину, когда наутро он попытался восстановить события минувшего вечера, было громкое исполнение «Городской таверны» под аккомпанемент Мэри. Далее – смутный образ Алекса, какого-то усталого и несчастного, а также залитое краской лицо девушки, которую Мартин видел впервые, – она возвращалась с балкона, где у нее было свидание с доктором Лешиным.
