Джон Гоуди - Американский детектив - 4

Это чудовищно, выбросить на строительство такого монстра столько средств, когда в мире еще столько болезней и даже голода! Божий гнев нас не минует!

Показания свидетелей происшедшего и заключения специалистов настолько противоречивы, что слишком тяжело, если вообще возможно, определить, где искать правду об этой катастрофе.

ПРОЛОГ

Устремленная в небо, чистая и сияющая, башня вздымалась на сто двадцать пять этажей, считая от уровня улицы до ресторана на крыше. Над ним уходили острием к облакам радио— и телевизионные антенны.

По сравнению с двумя корпусами Всемирного торгового центра, стоявшими рядом, Башня казалась стройной, тонкой и почти хрупкой. Но своими корнями она глубоко укрепилась в прочной скале, уходя на восемь этажей под землю, а ее заботливо рассчитанное ядро и внешние конструкции имели прочность закаленной стали.

Когда ее полностью обживут, в ее офисы, студии и магазины войдет около пятнадцати тысяч людей; в день она сможет принять больше двадцати пяти тысяч посетителей.

Ее коммуникации состоят из телефонных, радио— и телевизионных систем, которые работают в подземных этажах и охватывают напрямую или через спутники почти все полушарие.

Она может разговаривать сама с собой, этаж с этажом, от подвала и до сияющего шпиля.

Она вздымается этаж за этажом, чудо, которое было видно всем.

Огромные краны поднимали стальные конструкции на нужные места и удерживали их там, пока не смолкал безумный грохот клепальных машин и не наставала тишина, свидетельствовавшая, что все закреплено. Когда краны заканчивали работу на одном уровне, они начинали поднимать друг друга, как некие разумные чудовища, на новые места, где весь процесс повторялся.

По мере того как рос каркас, в здание вплетались его жилы, нервы и мускулы: километры кабелей, труб, проводов, отопительные, вентиляционные и кондиционерные каналы, водопроводные и канализационные системы — и всюду, всюду камеры и мониторы, по которым следили и контролировали внутреннее состояние здания, его здоровье и его жизнь.

Датчики передавали информацию о температуре, влажности, давлении и качестве воздуха; вычислительные машины обрабатывали данные, оценивали их и выдавали инструкции, продолжать так же или что-либо изменить.

В десяти верхних этажах, которые все еще освещены заходящим солнцем, температура выше, чем следует? Увеличить приток холодного кондиционированного воздуха.

Десять нижних этажей, оказавшихся в тени, остывают слишком быстро? Уменьшить приток охлажденного воздуха и открыть тепловую магистраль.

Здание дышало, управляло своими внутренними системами, спало, как спит человеческое тело: сердце, легкие, остальные органы работали под автоматическим управлением, и без устали пульсировали по нервам импульсы от мозга.

Основным цветом Башни был цвет старого серебра — стальной скелет покрывали плоские панели из оксидированного алюминия; все здание было пронизано десятками тысяч окон из дымчатого закаленного стекла.

Башня стояла на удачном месте и доминировала в центре города. Колонны, достигавшие третьего этажа, образовывали у ее подножья полукруглые арки. Огромные двери вели в двухъярусные холлы к лифтам, которые находились в ядре здания, лестницам, эскалаторам и магазинам, находившимся тут же.

Ее придумали, спроектировали и построили люди, относившиеся к ней иногда с любовью, иногда — с ненавистью, потому что, как все грандиозные проекты, эта Башня быстро приобрела собственный характер и никто, близко связанный с ней, не мог не установить с ней свои личные отношения.

Очевидно, существует обратная связь. То, что человек создает своими руками или разумом, становится частью его личности.

И вот Башня возвышалась там в свете утра, и ее вершины касались первые лучи солнца, пока весь город спал в сумерках, и тысячи людей, которые участвовали в ее создании и строительстве, никогда не смогут забыть этот день.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

В эту пятницу на Тауэр-плаза с самого утра уже были сложены штабели полицейских барьеров. Рабочие муниципалитета расставляли их идеально ровными рядами. За барьерами пока никого не было.

Небо было ясным, синим и бескрайним. Легкий ветерок долетал на площадь со стороны бухты, свежий, пахнувший морем. Флаги на площади весело трепетали. Двое патрульных, ожидавших прибытия подкреплений, стояли под аркой.

— Слава богу, что хоть сегодня не будет политики, — сказал постовой Шеннон.— Все эти политические митинги… — Он покачал головой. — Некоторые так увлеклись политикой, что просто ужас. Пустая трата времени, и только.— Он посмотрел вверх, на гордо взметнувшееся ввысь сооружение. — Она почти достает до неба. Просто подавляет эту людскую суету.

Постовой Барнс ответил:

— Мне нравятся люди, которые ни во что не вмешиваются.

Барнс был негр. Он изучал социологию в университете, ожидал в ближайшее время чина сержанта и мечтал дослужиться как минимум до капитана. Он улыбнулся Шеннону.

— Послушать ирландцев, так все они миролюбивые, терпеливые, спокойные, ласковые, осторожные и терпеть не могут насилия. Но те оба янки, что орудуют в Лондондерри, дружище, совсем не похожи на добрых христиан, а?

— Это только когда их спровоцируют, — ответил Шеннон и при этом постарался примирительно улыбнуться.— Но я не утверждаю, что готовность к провокации не сидит у них внутри, как мышь в сыре.

Его улыбка тут же исчезла, потому что к ним подошел какой-то тип.

— Куда, куда?

Потом выяснилось, что этого человека звали Джон Коннорс. У него была сумка с инструментами. В своих показаниях и Барнс, и Шеннон сошлись на том, что Коннорс был в поношенной спецодежде и блестящей алюминиевой каске и что держался заносчиво, как часто ведут себя квалифицированные рабочие, когда им задают дурацкие вопросы.

— Как куда? Внутрь! — Коннорс помолчал и снисходительно улыбнулся.— Или вы меня туда не пустите? — В его вопросе звучал неприкрытый вызов.

— Сегодня никто не работает, — сказал Барнс.

— Это я и без вас знаю.

— Так что вам там нужно?

Коннорс вздохнул.

— Я должен сейчас быть дома, в постели. Сегодня у всех выходной, чтобы здесь могли произносить речи, а потом подняться наверх и пить шампанское. Но вместо этого я здесь, потому что меня вызвал шеф, а с ним шутки плохи.

— А что вы собираетесь делать? — Этот вопрос уже задал Барнс.

— Я электрик, — ответил Коннорс. — Вы думаете, что поймете, если я расскажу, что собираюсь делать?

«Скорее всего не пойму», — подумал Барнс. Но дело было не в этом. Проблема состояла в том, что ему были даны инструкции.

«Пойдете туда с Шенноном,— сказал им сержант при разводе на посты, — и смотрите в оба. Там поставят барьеры, никаких неприятностей не предвидится, но…— Сержант пожал плечами, как бы говоря: — Сами знаете, как это бывает».

Они знали, как это бывает: каждое сборище чревато насилием. Ну ладно, они будут глядеть в оба, но это не означает, что они должны мешать мастерам работать.

— У вас есть удостоверение, приятель? — мирно спросил Барнс.

— А вы что, — возмутился Коннорс, — строительный инспектор? Разумеется, у меня есть удостоверение. Я не какая-нибудь шпана. — Он вытащил бумажник и помахал им. Было ли в нем удостоверение, осталось неясным. — Ну, довольны? — Коннорс спрятал бумажник.

У Шеннона лопнуло терпение.

— Пропусти его!

Но Барнс все еще колебался. Как он потом рассказывал, никаких причин для этого не было, только какое-то странное чувство, а поступки, вызванные такими чувствами, почти всегда бывают неправильными.

— Ну так что? — спросил Коннорс. — Черт побери, решайте же наконец. То, что я торчу здесь, моему шефу…

Шеннон отрезал:

— Проваливайте! — На виске его задергалась жилка. Он повернулся к коллеге: — У нас нет приказа не пускать людей внутрь, Фрэнк. Пропусти, чтоб его током убило!

Так они это запомнили, и так же выглядели потом их показания.

Дату торжественного открытия установили много месяцев назад. Так поступают всегда, иначе просто невозможно, потому что день, когда строительство действительно будет закончено, всегда неопределен, а гости, приглашенные на торжество, должны были прибыть из Вашингтона и столиц других штатов, из мэрии, из ООН, из телевизионных и радиовещательных компаний, из телеграфных агентств, со всего мира — все, кто хотел приехать и быть на виду, и все, кто предпочел бы этого избежать, но не мог, ибо положение обязывало.