Станислав Родионов - Долгое дело
– Я получу с Адкой поровну? – спросил комендант, настороженный словами инспектора.
– А как вы считаете? – полюбопытствовал Рябинин.
– Как же... Она накрашена, выхохлена, а я живу, как хорь в норе.
– Вы получите меньше, – успокоил Рябинин, решив сфотографировать кухню и приложить снимок к материалам дела в качестве смягчающего обстоятельства.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Хорошо, я узнал смысл своего существования – он в жизни для людей. Но тогда встает, все застилая, другой неразрешимый вопрос: как надо жить? Как жить, чтобы жить для людей?
Рябинин проснулся от сильного желания понять, что же ему снится. Сон был долгим и радостным, сознание почти физически ощущало какое-то обволакивающее счастье. Такое состояние в его снах возникало от женской ласки, от несмелых рук и бессильных губ. Или от природы – солнца, прикосновенного ветерка и теплой воды. Но в этом сне не было ни лиц, ни предметов, ни слов – одно ощущение. И оно виделось, – ведь сны видят, а не ощущают, – сильнее, чем слова и лица.
Он повернулся на бок, чтобы глянуть на часы, и услышал тихое звяканье на кухне. Опять Лида встала раньше...
Зарядка, которая редко делалась с удовольствием, сегодня прямо-таки вливала силы. Даже резиновый пояс, обычно хлеставший по спине, деликатно пощелкивал в миллиметре от лопаток. И вода, жгучая, как из-подо льда, торопливо скатилась с плеч, словно поскорее хотела миновать нервные точки тела. Рябинин растерся и начал бриться электробритвой, которую не любил давно и обоснованно за манеру автоматически отключаться и при этом зло пощипываться. Но она отключилась только один раз, ущипнув ласково.
Он вышел из ванной. Стремительные узкие ладони порхнули из-за его плеч и вцепились в уши, принявшись их трепать. До красноты, до крапивного зуда. Рябинин повернулся и сжал Лиду так, чтобы ее руки заклинило.
– Сейчас вытру, – улыбнулся он, потому что трепка могла быть только за мокрый пол в ванной.
Но Лида вроде бы извинения не приняла. Она отстранилась и скороговоркой попросила:
– Убери, пожалуйста, постель.
У него не было постоянных домашних обязанностей. Он помогал, где требовалась физическая сила. И помогал, когда видел, что Лида устала. Эта постель, видимо, была намеком: утром он никогда не помогал.
Рябинин торопливо пошел в комнату, – домашнего времени осталось двадцать пять минут. Он сдернул одеяло, сгреб подушки, бросил их в кресло и повернулся, чтобы поправить простыню. Ему показалось, что ночник упал со столика на кровать и рассыпался на составные части. Он близоруко нагнулся, всматриваясь...
Электробритва, новенькая, в блестящем модном футляре. Толстый блокнот, мелованная бумага, на обложке ярко-красный букет, как взрыв... Авторучка из какого-то сплава, похожего на золото, длинная, стройная, миниатюрная ракета. Все эти вещи лежали под его подушкой. Вот зачем Лида просила убрать постель...
Рябинин обернулся – она стояла у двери и улыбалась. Он почувствовал, что краснеет и становится таким же ярким, как я горящие уши. Лида подбежала, обхватила его шею кольцом рук и поцеловала длинным, крепким поцелуем в губы.
– Поздравляю!
– Сколько же мне?
Только старики путаются в своих годах. Он забыл про день рождения, но знал, сколько ему, и этот вопрос лишь отражал подсознательное удивление: оказывается, вот уже сколько...
– Сорок.
– Сорок... – протяжно повторил он и опустился в кресло, словно годы сразу вдавили его туда.
Сорок. Не сорок страшны, потому что не так уж они отличаются от тридцати девяти, – страшен год между ними, вернее, миг, в который этот год уложился. Проехал, как машина за окном. А ведь чего только в году не было, и казалось, события, встречи и мысли должны бы его удлинить. Может, сорок первый будет гуманнее?
И промелькнуло, исчезая...
...Пословица. Жизнь прожить – не поле перейти. Да нет! Жизнь прожить что поле перейти...
– Как подарки? – спросила Лида, хотя могла бы и не спрашивать: бритва нужна, а блокноты и авторучки он любил всякие и в неограниченном количестве.
Рябинин притянул жену и посадил на свои острые колени, которые ее легкое тело лишь почувствовали, не ощутив никакой тяжести. Теперь он поцеловал таким же долгим поцелуем – разве дело в подарках... Они сидели молча, прижавшись друг к другу. Ему нужно было идти на работу. Ей нужно идти. Но они тихо сидели в квартире, в проснувшемся доме, в пробудившемся городе, – был его день рождения. Его день рождения... В этом понятии столько же неточности, сколько и в других человеческих словах и понятиях. У них с Лидой давно все было общее, совместное, поэтому его день рождения – это ее день рождения.
Вот и сон, который начал уже сбываться, а может, и сбылся. Такое же счастье он испытывал там, в ночных бессознательных грезах. Рябинин теснее прижался к Лидиной щеке – неважно, сколько он проживет. И неважно, что годы бегут, как такси. Лишь бы те, которые у него, у них остались, можно было бы вот так же тихо сидеть в одном кресле, ничего не говоря и все понимая.
– Чего тебе пожелать? – почти шепотом спросила Лида, боясь нарушить эту минуту.
– Дел без доследований.
– Еще...
– Дел без отсрочек.
– Еще...
– Дежурств без происшествий.
Он перечислял свои беды, но Лида знала, что это еще не беды, что у каждого следователя они есть настоящие, которые называются поражениями.
– Ну а еще?..
– Чтобы я сумел разобраться в любом деле.
– И без пожеланий сумеешь. Ну а в нашей жизни?
– Чтобы ты любила меня все отпущенные нам годы.
– Так будет и без пожеланий.
– Чтобы вы с Иринкой были счастливы.
– Я же спрашиваю о тебе.
– А это и есть обо мне. Больше желать нечего...
Лида сползла на коврик и стала на колени, откуда было удобнее лицом дотянуться до рябининского лица. Ее глаза он увидел почти у самых стекол очков – большие, серые, с зеленоватым отсветом, словно где-то за ним она видела зеленые моря. Этот отсвет бывал, когда Лида волновалась.
– Больше желать нечего?! Нет, есть чего. Я желаю, чтобы ты вел свое следствие спокойно. Чтобы после каждого допроса тебя не мучила изжога. Чтобы ты не сидел с каждым идиотом до ночи, пытаясь его перевоспитать. Чтобы перестал искать всякие истины, справедливости и смыслы. Перестал вступать в споры, от которых вред только тебе. Спокойно бы спал по ночам... Не расстраивался бы из-за каждого дурака... Не жалел бы каких-то пропойц... Не писал бы в дневнике: "Мужчины не плачут, что вы... Это душа моя плачет". Я хочу, чтобы ты...
– Стоп! – перебил он. – А ведь ты этого не хочешь.
– Как не хочу? – удивилась Лида.
– Вернее, хочешь сердцем, а не умом.
Сбившись, Лида молчала. Он погладил ее волосы, блестящие, как солома на солнце.
– Если я выполню все твои пожелания, то это буду уже не я. А ведь ты любишь именно меня?..
В прокуратуру шел он легко, помахивая веселым портфелем.
Сорок... Это разве возраст? Жизнь только и начинается с тридцати пяти сорока. Молодость не видит второго плана. Ей подавай космической работы, сильных поступков, четких пейзажей, громкой музыки и ярких красок. А в жизни столько неяркого, неброского, нешумного – и все-таки прекрасного. Какая-нибудь травка или пожелтевший кустик, пряное болотце, мозолистая тропка, изба на отшибе... Женская улыбка, детское заковыристое словечко, приятельский хлопок по плечу... Выстругать полочку, сварить гречневую кашу, выбелить потолок, вырастить грядку репы... Чем наслаждается молодость? Главным образом, физическими и чувственными ощущениями: в своем теле силой, в работе – ловкостью, в человеке – внешностью, в друзьях количеством, в любви – успехом, в женщине – сексом, в одежде – модой, в вине – крепостью, в литературе – фабулой, в музыке – ритмами... Эти наслаждения первого, что ли, порядка, первой ступени. Они остаются, но с годами на них ложится второй порядок – тот незримый порядок мысли и чувств, который превращает наслаждения уже в истинные, в духовные. Тогда в труде ищешь творчества, в своем теле – здоровья, в человеке – сути, в дружбе испытанности, в любви – вечности, в женщине – женственности, в литературе правды, в вине – букета... А в жизни – смысла.
Вот тогда и начинаешь жить...
Он работал и все старался понять, чего же сегодня ждет от вызванных, от телефона, от пишущей машинки, от пролитого пузырька с чернилами. А он ждал. Не слов, не поздравлений, а какого-то нового к себе отношения; может, чуть необычного внимания. Свидетели попались вежливые, телефонные разговоры прошли спокойно, лента заправилась сразу, прокурор лишь спросил о приостановленном деле, и только пузырек заартачился, не признавая никаких дней рождения.
Пришел третий свидетель – торопливая женщина, нервно ждущая конца допроса. Рябинин записывал показания и думал, что несколько минут эта домохозяйка могла бы посидеть просто так: спросить о здоровье, о семейных делах, о работе – об этом следователей никогда не спрашивали. А могла бы стать и проницательной: если бывает проницательный следователь, то почему не быть таким и свидетелю? Могла бы спросить: "Кстати, у вас сегодня не день рождения? Вам, случайно, не сорок?" И он бы подтвердил, начав краснеть. Нет, он бы сперва стал краснеть, потом бы подтвердил и, вопреки закону, пригласил бы вечером в гости...
