Дмитрий Вересов - Черный ворон (Черный ворон - 1)
Она вскочила и, на ходу набросив на плечи халатик, ринулась в Иванов кабинетик. Резко рванула дверь, едва не высадив матовое стекло. Там тихими снежинками опускались частицы мела, известки, покрывая мебель, пол, снятую и поставленную в угол дешевую люстру, скорчившегося посреди комнаты Рафаловича, придавленного большим куском штукатурки. В середине потолка зияла дырища, она прямой бороздкой тянулась к дверям. С самого краешка борозды выглядывал освобожденный провод, тяжелой провисающей дугой устремленный к центру и вниз, к лежащей фигуре Рафаловича. Таня ахнула, подбежала к Иванову столу, включила лампу и склонилась над Рафаловичем.
Он тихо и отчаянно стонал, не раскрывая глаз. Край провода сцеплялся с крюком от люстры, крюк - с концом Иванова галстука, галстук - с шеей Рафаловича. Таня отодвинула пласт штукатурки, посмотрела на лежащего человека, прислушалась к его дыханию, присела на корточки, аккуратно вытащила свободный край галстука, откинула в самый угол и галстук, и крюк, и провод. Потом она вновь склонилась над Рафаловичем и залепила ему звонкую, крепкую пощечину. Голова его мотнулась в сторону. Он открыл глаза.
- Вставай! - громко крикнула Таня. - Сам насвинячил, а прибираться кто будет? Пушкин?
Разумеется, никакой толковой приборки не получилось. Заперев плачущего Рафаловича в ванную, Таня наспех заизолировала оголенный конец провода, сгребла в ведро куски штукатурки. Тут же пришлось объясняться с разбуженными соседями дескать, ставила книгу на верхнюю полку шкафа, упала со стула, инстинктивно схватилась за люстру - и вот! Сами же строители, прекрасно понимаете, что нынче все на соплях держится. Соседи поахали, поохали и пошли досыпать.
Таня извлекла из ванной почти невменяемого Рафаловича, влила в стакан с водой целый пузырек валерьянки, заставила выпить...
- Я-я-я... - лепетал Рафалович.
- Потом, милый, потом, солнышко мое, - приговаривала Таня, прижимая к груди его голову и раскачивая ее, словно младенца. - Все будет хорошо... Теперь все точно будет хорошо...
Он высвободил голову, внимательно и серьезно посмотрел на Таню и вновь уткнулся ей в грудь, зайдясь в рыданиях.
Дальнейшая последовательность и протяженность событий отложились в сознании Тани крайне смутно... Вот она на кухне отпаивает Рафаловича чаем с коньяком... Вот он горячо доказывает ей, что жизнь не кончается, что надо просто набраться мужества и начать все заново - и тут же валяется у нее в ногах, обзывая себя последними словами и умоляя о прощении... Или сначала валяется, а потом доказывает?.. Вот он снова плачет у нее на груди, она вытирает ему слезы, а он все крепче и крепче прижимается к ней, хватается за ее руки, как утопающий за соломинку...
Во второй раз она проснулась спокойная, умиротворенная. Сильное летнее солнце пробивалось сквозь занавески. Таня лениво потянулась, повела глазами в поисках будильника... Половина третьего. Надо же! Впрочем, чему удивляться?
Она встала и, не накинув даже ночной рубашки, подошла к окну, распахнула занавески, настежь открыла окно и замерла, подставив себя дуновению теплого, свежего ветерка с залива... Хорошо!
Она не спеша развернулась и пошла вглубь комнаты. Стол. А на нем, прислонившись к вазочке - половинка фотографии, наскоро откромсанная ножницами посередине. На фотографии - улыбающийся, счастливый Ленька Рафалович в белом парадном кителе, и только на плече его, прикрывая золотой погон, лежит чужая, отрезанная рука в белой перчатке. И на обороте размашистым почерком надпись:
"Теперь я знаю, что делать. Будь благословенна!"
Таня улыбнулась и пошла дальше. Кровать. На матрасе - вмятины, отпечатки двух тел. Скомканная простыня с крупными влажными пятнами, источающими щелочной запах. Не переставая улыбаться, Таня взяла простыню, прижала ее к животу... Грех? Да, смертный грех, но отчего так хорошо и покойно на душе? Значит, не грех. Значит, так было надо... Значит, такова была воля кого-то, кто превыше всякого греха.
Таня тряхнула головой, сняла со спинки стула халат и, держа одной рукой халат, а другой простыню, направилась в ванную.
Сослуживцы привезли Ивана из колхоза и, не завозя домой, определили в Институт скорой помощи с подозрением на острый панкреатит. Прямо в приемном покое он потерял сознание и был доставлен в палату интенсивной терапии под капельницу. Таня узнала об этом только вечером, вернувшись из трансагентства, где она весь день простояла в очереди за автобусным билетом на Валдай. Кто-то догадался позвонить вниз, на вахту общежития, и сообщить, что случилось с Иваном. Таня тут же кинулась в больницу, но к Ивану ее не пустили, только приняли наспех собранную передачу - яблоки, варенье, две пачки "Беломора". Ничего утешительного о состоянии мужа ей не сказали. Впрочем, ничего особенно страшного тоже, а просто посоветовали приезжать завтра, часикам к двенадцати.
Всю ночь Таня промаялась в дремотном полубреду. То виделся ей умирающий Ванечка, то висящий вместо люстры Ленька Рафалович с обидно высунутым языком, то суровая, молчаливая баба Сима, укоризненно поднявшая вверх корявый палец и повторяющая одно только слово: "Грех, грех, грех". Вот ведь как ударило возмездие-то - не по ней, согрешившей, а по мужу, верность которому не соблюла, хоть и клялась накануне свадьбы... Ванечка, милый, прости меня, прости...
Толком не выспавшись и не позавтракав, Таня помчалась в кассу сдавать билет, оттуда пробежалась по магазинам купить Ивану кефиру, фруктов, колбасы какой-нибудь. В сумке у нее лежали свежая смена белья и полотенце - прачечная в больнице, как ей вчера сказали, закрылась на ремонт.
К Ивану ее снова не пустили. Зато удалось побеседовать с лечащим врачом Аркадием Львовичем, бородатым и остроносым брюнетом в очках, похожим, как подумалось Тане, на молнию. Доктор двигался и говорил с поразительной быстротой, рубя фразы совсем не там, где следовало бы. Понять его без подготовки было затруднительно.
Он мчался по коридору и выговаривал еле поспевавшей за ним Тане:
- Ларин Иван Павлович. Диагноз панкреатит вряд ли подтвердится. Вашему еще повезло просто надо меньше. Пить у меня таких три четверти. Отделения поступают с опоясывающей болью. Температурят а на третий день дружно. Выдают делирий ваш пока. Не такой впитой но близок. Категорически. Что? - настойчиво спросил он, хотя Таня никакого вопроса не задала. - Истощение нервное и общее диетическим. Творожком там фруктами минералкой соками. Подкормить у нас тут питание. Не очень средств мало воруют. Думаю гастрит но рентген покажет на ноги. Поставим но не пить категорически. При выписке дам врача нарколога сводить. Обязательно. Что?
- Когда меня к нему пустят?
- Когда. На отделение переведут я. Распоряжусь чтобы завтра. Заходите днем в любое время но спиртного чтобы. Ни-ни!
- Какое там спиртное! Спасибо вам. Вот так. Допился, все-таки, гад, на приволье-то! Ох-охо, бабье наше счастье...
Отделение начиналось длинным, серым, заплеванным коридором, вдоль обеих стен которого впритык стояли ржавые железные кровати, на которых лежали опухшие, небритые мужики, кто под капельницей, кто с пузырем на животе, а кто просто так. Мужики постанывали, слабо переругивались, материли врачей, медсестер, жен и все вообще. Стоял тяжелый, кислый дух болезни, немытых тел и впустую прожитой жизни, тяжеловесной и неправедной. Таня собралась с духом и открыла дверь в палату. Там, как ни странно, было совсем не так ужасно. Белые пластиковые стены, чистый зеленый линолеум на полу, всего четыре кровати и возле каждой - белая табуретка и белая тумбочка. На одной из них трое больных в тренировочных костюмах забивали козла. Иван лежал под серым одеялом и смотрел в потолок.
- Таня, - сказал он нетвердо. - А я вот, видишь... Плохо мне.
Он был маленький, перепуганный, потерянный.
- Ну ничего, ничего, - сказала она, присаживаясь на табуретку. - Я тебе покушать принесла.
- Спасибо. - Он улыбнулся. - Я не хочу. Ты так посиди.
- Посижу... Ты не бойся. Я вчера говорила с доктором. Он сказал, что ты быстро поправишься, только...
- Что "только"?
- Ты сам понимаешь. Нельзя тебе теперь. Совсем нельзя.
- Да ты, дочка, не стесняйся, - громко сказал один из соседей, седоусый и благообразный. - Все мы тут через это дело. - Он хлопнул пальцами по горлу. Первый звоночек, а кому и последний сигнал завязывать.
- Да-да, - горячо вступил в разговор второй, тощий и лысый. - Такие муки терпим, а ради чего? Ради счастья несколько часов побыть полным дураком. Как вспомнишь, сколько зла натворил по пьянке-в дрожь бросает. Трезвость, трезвость и еще раз трезвость!
- Этот тут в пятый раз, - шепнул Иван Тане. - И во всех психушках побывал. А тот, который молчит, вчера в белой горячке приемник разломал, искал там любовника жены. Кошмар! Но это еще чистая публика, а настоящий контингент в коридорах...
- Потерпи, - шепотом ответила Таня. - Как только разрешат, я тебя заберу.
