Артур Омре - Риф Скорпион (Сборник)

— Прости, Билл, — сказала она чуть погодя. — Это в последний раз. Я просто подумала о том, как он лежит сейчас один-одинешенек в большом доме, а за окном темнеет. Он боялся темноты. В последние месяцы он просто с ума сходил, когда наступали сумерки. Но раньше я всегда была с ним…

Она была для него опорой. Он нуждался в ее поддержке даже тогда, когда задумал обмануть и бросить ее. А когда не удалось, он снова обратился к ней за помощью и снова получил ее. Я не испытывал к нему никаких чувств, мне было наплевать, темнеет за окном или нет, но, если задуматься, картина получалась страшноватая: мертвец, лежащий один среди суперсовременной шведской мебели, в комнате, где день и ночь горит один-единственный светильник и играет музыка, если только проигрыватель не отключился сам собой. Он, наверное, пролежит там еще сутки, прежде чем его найдут. Шэннон говорила, что прислуга приходит по вторникам и пятницам. А как только тело обнаружат, полиция сразу же найдет в аэропорту ее машину и решит, что с преступлением все ясно, остается только разыскать преступницу.

Я ничего не мог поделать и потому не стал вмешиваться: пусть поплачет. Меня душило чувство собственного бессилия.

Потом она взяла себя в руки и тихо сказала.

— Почему все так непросто? Почему в жизни нет совершенно черного или совершенно белого? Почему все так перемешалось? То, что он сделал, было предательством. Все вроде просто, проще некуда. Обычное дело: она его любила, а он ее нет. Только все было как раз наоборот. Проще всего сказать себе: «Он был подлец, и в этом все дело». Но и это неправда.

Я не стал ничего говорить. Она хотела объяснить мне, как было дело, а может, ей нужно было разобраться в этом самой. Ей не хотелось, чтобы я вмешивался. Во всяком случае, сейчас. Она говорила так, как говорила бы с психиатром, или со священником, или с самой собой.

— Просто он оказался в безвыходном положении. Легко говорить, что он сам во всем виноват, что не маленький, что знал, на что идет. Но разве он один прельстился возможностью легко и быстро разбогатеть? Так было и так будет, пока есть люди и есть деньги. Я что хочу сказать? Вначале он, может быть, даже думал, что делает это ради меня. Он любил делать мне подарки, причем дорогие.

Человек не сразу опускается до самых низких низостей. Это происходит постепенно. Вначале все было просто, потом, когда первоначальный план не удался, ситуация осложнилась, и, наконец, желание добиться своего превратилось у него в навязчивую идею. И потом этот страх! Я не могу объяснить тебе, что это за ужас, потому что человечество давно забыло это чувство, чувство, что за тобой идет охота. Это надо испытать на собственной шкуре, чтобы понять.

Конечно, тут было простое решение: отказаться от этих дурацких алмазов, рассказать Баркли, где они, и тогда от него отстали бы. Но, наверное, это легче сказать, чем сделать. Наркоману ведь тоже всего лишь нужно принять решение отказаться от наркотиков, например с нового года. К тому же где гарантия, что они не убили бы его, даже получив назад алмазы? Он ведь обокрал их.

В конце концов, он был загнан в угол и решил, что единственный способ освободиться от преследования — это заставить их поверить, что он погиб. Для убедительности ему надо было бросить меня, причем так, чтобы я тоже думала, что его нет в живых. Использовать меня как наживку, пожертвовать мной. Ты скажешь, так мог поступить только законченный мерзавец. Но нельзя забывать, что к этому времени он был уже почти сломлен. То, что вначале казалось ему детской каруселью, бешено закрутилось, как центрифуга, и он стал совсем другим, чем прежде.

Я не любила его, то есть любила, но не так, как, я знаю, это бывает. Он мне нравился, многое в нем меня просто восхищало, он очень хорошо ко мне относился, ему я была обязана всем, что имела. Но ведь это не любовь, правда? Поэтому, когда я узнала, что он сделал, точнее, хотел сделать, я могла бы просто уйти от него. Разве нет? Еще одно простое решение.

Знаешь, Билл, мой отец был ирландец, причем такой, как изображают в водевилях: маленького роста, задиристый — то и дело ввязывался в драки — и при этом ужасно милый. Он работал в доке, а чаще вовсе не работал: то поссорится с начальством в профсоюзе, то запьет, то его посадят в тюрьму за нарушение общественного спокойствия. Мы вечно сидели без денег. Я даже среднюю школу не закончила. Когда я выросла, то стала крупной, неуклюжей, вульгарной сексапильной девахой, у которой была одна дорога — на дно. Я не умела прилично разговаривать, у меня была безобразная походка и совершенно отсутствовал вкус: я не могла бы хорошо одеваться, даже если бы у меня были деньги. С Фрэнсисом я познакомилась в двадцать лет. Я тогда работала хористкой в ночном клубе. Я не умела ни танцевать, ни петь, но у меня было на что посмотреть, особенно в тех костюмах, в которых мы выступали, так что все были довольны. Or сделал мне предложение, и я вышла за него. Я понимала, что другой такой случай может и не представиться. Не часто бывает, чтобы интеллигентный, воспитанный человек с отменным вкусом влюбился в женщину, у которой нет ничего, кроме гладкой кожи да хорошей фигуры.

Он происходил из прекрасной семьи: его дед был сенатором; он был не особенно богат, но имел хорошую работу. Он был на пятнадцать лет старше меня, но это не имело значения. Он очень хорошо ко мне относился. Я, конечно, как была, так и осталась крупной сексапильной блондинкой, которая звезд с неба не хватает, но если я перестала быть такой неуклюжей, вульгарной и наглой, как в двадцать лет, то в этом исключительно его заслуга. Он учил меня всему, причем умел делать это, не задевая моих чувств и не показывая, что стыдится меня.

Понимаешь, Билл, он был по-своему добрый и заботливый. Он переменился только тогда, когда страх начал разъедать все его существо. Прежде он никогда мне не лгал. Я решила, что одну-единственную ложь можно простить. И осталась с ним.

Она замолчала и, чуть откинув голову назад, посмотрела на небо. Потом тихо сказала:

— Этим я погубила тебя.

— Нет, — сказал я. — Я бы все равно приехал, даже если бы ты позвонила. Потом, ничего не потеряно. Мы спасемся.

Она покачала головой, по-прежнему не глядя на меня.

— У меня в этом больше опыта, чем у тебя. Я знаю, нам не спастись.

Глава 14

Шли дни. Ветер все время дул с северо-востока, и мы быстро оставляли позади милю за милей. Мне удалось выиграть немного времени, но совсем немного. Каждый проведенный в пути день приближал развязку. Я знал, что будет, когда мы туда доберемся и не обнаружим отмели. Надо было что-то предпринять прежде, чем это случится. Необходимо найти брешь в их обороне. Но день проходил за днем, а нам это не удавалось. Я наблюдал за ними, изучал график их передвижений по яхте, пытаясь отыскать в их действиях хоть какую-то слабину, и — ничего. Пока один из них спал, второй следил за мной, при этом не подпуская меня слишком близко. Потом, там ведь была Шэннон, Они связали меня по рукам и ногам и знали это. По-своему их план был гениально прост: мы были в открытом море на тридцатишестифутовой яхте, так что, если что-то произойдет, нас накроет всех четверых. Мне некуда спрятать ее, хотя бы на самый момент разборки.

Шэннон подолгу молчала, сидя со мной на кокпите во время ночных вахт. Между нами по-прежнему стояло что-то, что заставляло проявлять сдержанность. Может быть, присутствие Баркли с Барфилдом, которые никогда не отдалялись от нас на расстояние более двадцати футов, может быть, дело было в Маколи, а может быть, и в том и в другом, только я чувствовал, что она хочет, чтобы ее оставили в покое.

Когда на руле был Баркли, с полуночи до шести утра, я спал на кокпите. Если удавалось заснуть. По большей части я лежал, таращась на небо и верхушку мачты, а мои мысли вертелись все по тому же заколдованному кругу. Должен же быть какой-то способ отделаться от них. Но какой?

На четвертый день после нашего отплытия из Сан-порта в полдень я снял показания приборов и стал вычислять наше местонахождение, чтобы отметить его на карте. Работал я за столиком в каюте. Баркли стоял на руле, а Барфилд ел яблоко, развалившись без пиджака и небритый на второй кушетке. Шэннон стояла у занавески, молча глядя на меня. Она хотела посмотреть, куда я поставлю полуденный крестик. Она понимала, что означает все удлиняющаяся цепочка крестиков на карте. Это — шаги в никуда.

Я было закончил свои расчеты, как Барфилд выбросил огрызок яблока через люк, наклонился вперед и спросил:

— Ну что, адмирал Дрейк, когда будем на месте?

Я поглядел на карту, хотел нанести наше местонахождение, но передумал. У меня возникла одна мысль. Мы пройдем довольно далеко от рифа Скорпион, его с борта не разглядеть, так что им придется верить мне на слово относительно того, где мы находимся. Курс Баркли приблизительно знал, ведь он сличал показания компаса с указанными мной координатами на каждый день, но мои цифры по пройденному расстоянию ему приходилось принимать без проверки.