Елена Арсеньева - Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы
Не пойму, или впрямь Париж таков всегда, или оттого, что черная пена вскипает, так безудержны языки, столько грязи льют на королевскую семью?
Да мыслимо ли про королеву книжонку напечатать и назвать ее – «Бешенство матки Марии-Антуанетты»?! Да за такое надо сразу рубить обе руки и голову в придачу! Город просто наводнен какими-то газетенками, кругом продают и просто листки, на которых то стишок грязный напечатан, то картинка похабная намалевана, то памфлет высокопарный, то призывы к убийствам, грабежам…. Так вот что значит – революция! Мажь грязью все, что можешь, все, что хочешь, и из этого свою выгоду извлекай. Такого начитался да наслушался, что и не знаю, чему верить. Да, узнал я и про принцессу Ламбаль… Фаворитка королевы была! Ближайшая подружка! И в Трианоне для нее лучшие покои и высокая придворная должность главного управляющего королевского дома. А в этих листках зовут ее «Сафо Трианона». Начитался… плеваться охота… «Милый ангел» королевы, принцесса Ламбаль, стала во главе «анандринской секты», «секты без мужчин», «лесбийского заговора, цель которого – довести Францию до полного бесплодия». «Двор не замедлил последовать этой моде, где каждая женщина является одновременно лесбиянкой и потаскухой»; «детей больше не рожают, так гораздо удобней»; «пенис больше не нужен, его заменяет игривый и развратный пальчик!»
Господи, за что наказуешь, за что осквернил меня этим новым знанием?!
Королеву уничижают, а герцога Орлеанского превозносят. И каких-то новых расплодилось людей с именами, похожими на прозвища. Какой-то Марат, Робеспьер, Демулен… Этот последний впереди всех гарцует. Только и знай кричат о речи, которую он произнес в садах Пале-Рояль. Это, оказывается, дворец герцога Орлеанского. Да и впрямь, вот где рассадник мятежа! Понесся я туда, думал, может, там наткнусь на Новикова или Радищева. Дома их нет, а то как же, но и тут не встретил никого, по описанию схожего с тем, кое дал мне Иван Матвеевич Симолин. Сказать правду, не мог с головой окунуться в их розыск, ибо то и дело темнело в глазах, когда слышал что-то вроде:
А вот Мари-Антуанетт, ее распутней в мире нет.Продажные девицы – пред нею голубицы.Чтоб утолить любви экстаз,Троих мужчин берет зараз.
А что же делают они?Здесь нет большой загадки.Под одеялом короляИграют вместе в прятки.
«Французские штучки» – скромней этой сучки,Которая ждет кобеля.Все шлюхи Парижа на голову нижеЗаконной жены короля.
Вот эту паскуду – в короне покуда —Мы выгоним вон из страны.Пусть ведьмы на шабаш к себе приглашаютЛюбимую дочь сатаны.
Австрийскую квочку, испортив ей ночку,К родне отвезет батальон,А коль не захочет – нож повар наточитИ сварит отличный бульон!
– Чего стал, как дурак? Тебе на голову дерьмо льют, а ты и рот раскрыл, авось попадет?
Ого, какой тычок я получил, со злобищей какой! Голос женский, а словечки-то… Обернулся: ишь какая! Мещаночка парижская, но не расфуфыренная, а в черном да в сером, груди прикрытые, на шее фишю, волосы под белым чепцом, однако одна или две пряди на плечи упали и ветром развеваемы. Волосы так себе, пепельные, не то что у моей Агафьюшки, да и глаза серые, как пепел, однако очень хороши: огромные, яркие, злые.
– Простите, сударыня, я в жизни такого не слыхивал, вот и обомлел. Не меня бранить надобно, а тех ваших соотечественников, кто позволяет себе государыню свою так честить.
– По говору слышу, ты не француз. Да и физиономия другая. Откуда ты? Германец? Поляк?
– Русский я. Из Петербурга.
– Что за город такой? Столица Московии? Слышала, у вас вечная зима и медведи по улицам шляются? Домов у русских дикарей нету, все в шалашах еловых живут и никогда не моются. Грамоте не знают, песен не поют, танцевать не танцуют, знай ждут, с кем в драку ввязаться, а в драках их бьют все, кому не лень.
– Ах ты дура парижская, была б ты мужиком, я б тебе показал, как русские дерутся! Кулаками бы так измесил, что и не встала бы. Знаешь, лучше дикарем быть, чем петь на улицах гнусные песенки про свою государыню. Для сего большой образованности не нужно, достаточно скотиной быть!
Повернулся и пошел прочь. Иду, а сам аж трясусь весь.
Ах, как эта сучка французская меня задела! Оскорбила – дальше некуда! И чего она ко мне прицепилась? Как будто никто другой не слушал эту песенку поганую!
Да забудь о ней, Петька Григорьев, по сторонам гляди! Это ж все революционеры, где-то тут и Новиков с Радищевым шатаются. Ох, гляжу я на эти рожи голодные, на обноски, в которые одеты здешние властители умов, и смекаю: первое, что они сделают, если, храни и помилуй Господь, до власти дорвутся, это платья королевины и королевские и придворные наряды промеж себя разделят, да и потом свои обноски будут соратникам раздавать.
Ох, что творится! Куда это все понеслись, орут…
– Демулен! Камилл Демулен! Слушайте Демулена!
Граф де Сегюр о нем говорил… да как охульно! Демулены, мараты, робеспьеры… словно о разбойниках с большой дороги! Ну, по обличью-то он не разбойник, тощий, прыщавый, недокормленный, а вот глаза по-разбойничьи горят. И что говорит, выкликает-то что!..»
Наши дни
С утра, после довольно беспокойно проведенной – в раздумьях, в тяжких и порой парадоксальных умозаключениях, а также в кропотливом ползании по Интернету, – ночи, она позвонила в театр. Ни один номер не отвечал, кроме дежурной службы, как ее назвали в справочной. Алёна подозревала, что имеется в виду телефон, который стоит на столике вахтерши, охраняющей служебный вход.
– Скажите пожалуйста, – вежливо спросила Алёна. – Как фамилия художника, выставка которого находится у вас на втором этаже?
– А мне почем знать?! – возмущенно ответила дежурная… явно это была уже другая дама, не вчерашняя словоохотливая Ольга Сергеевна. – Я где, а выставка – где?!
– А кто может знать?
– Ну, наверное, администратор, только сейчас в театре никого нет, раньше полудня не появятся. Что это вы вздумали – в восемь утра названивать?!
Да, в самом деле, рановато… Надо звонить Лешему, вот кто все знает! И ему в это время совершенно не рано. Потому что он самый жаворонистый жаворонок на свете.
Леший был лучший друг, товарищ и брат Алёны Дмитриевой. Ее квартира была увешана его картинами – Леший был художник. Алёна называла его самым главным мужчиной своей жизни. Прочие – мужья, любовники – приходили и уходили, Леший оставался навсегда. И притом что отношения у них были самые что ни на есть товарищеские. Иногда для удобства Алёна представляла его людям как своего двоюродного брата.
– Лешенька, привет.
– Моя ты! – вскричал он радостно. Между прочим, обычное для Нижнего Горького выражение. Моя ты… кто? Да кто угодно, на ваш выбор. – А я как раз собирался тебе звонить.
Ну да, само собой! Звонка от Лешего можно было ждать месяцами, но стоило набрать его номер, как тут же выяснялось, что он только что собирался звонить Алёне.
– Феич еще пару экземпляров романчика просит. У тебя остались? Ты его таким популярным сделала… От клиентов отбою нет!
Приятель Лешего Феич (не сын какого-нибудь Фея, как можно было бы подумать, а просто Тимофей Тимофеич) был обычным деревенским знахарем. В прошлом году Леший возил к нему писательницу Дмитриеву – врачевать внезапно разболевшуюся ногу. Феич сперва подвесил Алёну вниз головой на каком-то чудодейном кресле, потом посадил на горячую печку, потом… потом обстоятельства так сложились, что ей пришлось ползать по подземелью, не зная, сможет ли она оттуда выбраться. Не обошлось, понятно, без мимолетного, но бурного романтического приключения. В результате какой-то из этих процедур, а может, и всех, вместе взятых, нога перестала болеть. Все это Алёна, мимо которой ни одно событие жизни даром не проходило, потом описала в детективе, который и сделал Феича популярнейшим из знахарей нашего времени[77].
– Найду я для него книжки, само собой, – заверила Алёна. – Только ты мне вот что скажи, Леший… Чья выставка сейчас открыта в Оперном?
– Какая выставка? Ты что, Леночка? – Леший был практически единственным человеком на свете, которому было дозволено называть Алёну ее «мирским» именем. Имя Лена, тем паче – Леночка она просто ненавидела. – Откуда я знаю? Я ж тебе говорил, что с театрами покончил, я теперь сугубо свободный человек, те годы, что вкалывал в ТЮЗе, вспоминаю, как страшный сон!
– Да? – огорчилась Алёна. – То есть ты вообще никого из театральных художников не знаешь?
– Да почему? – изумился Леший. – Конечно, всех знаю, и живых, и усопших. Они же все состояли или состоят в нашем Союзе, у некоторых мастерские там же, где у меня, да и вообще, я столько лет отдал ТЮЗу, само собой, со всеми коллегами знаком. А тебя кто интересует? Между прочим, завтра в СТД, в Союзе театральных деятелей, вечером открывается выставка сценической графики. Рисунки, эскизы, наброски, все такое. Так что если что-то хочешь узнать…
