Хосе Сомоса - Клара и тень
Когда он вошел в «Туннель», глаза закрылись сами, без помощи век.
20:10
— Что это? — спросила Вуд.
Зерицкий взглянул на рисунок, который она держала в руке, и улыбнулся:
— А, Мориц так зачеркивал рисунки, которые больше ему не нравились. Он никогда их не рвал. Зачеркивал красным карандашом, всегда одинаково. Человек с агрессивным темпераментом, но в то же время любитель рутины.
Это был набросок китайской тушью, человеческая фигура — вероятно, крестьянин из Эденбурга. Но он был зачеркнут толстыми красными крестами. Что-то в них привлекло внимание женщины, решил Зерицкий, потому что она коснулась бумаги указательным пальцем и что-то зашептала. Она словно считала штрихи.
— Он всегда их так зачеркивал? — пробормотала женщина очень странным голосом. Зерицкий недоумевал, почему это произвело на нее такое впечатление, но годы и одиночество научили его тактичности.
— Я же говорю, что да, — ответил он.
Вуд снова пересчитала. Четыре креста и две вертикальные линии. Восемь линий, образующих кресты, и две параллельные. Всего десять линий. Боже мой. Она снова пересчитала, боясь ошибиться. Четыре креста и две линии. Восемь и две. Всего десять. Она взяла остальные рисунки и быстро стала их перелистывать. Остановилась на еще одном зачеркнутом рисунке. Там было что-то вроде лица, едва намеченного карандашом. Кресты и вертикальные линии. Четыре и две. Восемь и две. Всего десять.
Она обернулась к историку и заговорила, пытаясь сохранять спокойствие:
— Господин Зерицкий. У вас есть еще рисунки?
— Да, в подвале.
— Я могу посмотреть их все?
— Все? Их, наверное, сотни. Никто их все не видел.
— Ничего. Время у меня есть.
— Иду за папками.
20:15
Быть в «Туннеле» самому и видеть его через мониторы — не одно и то же, и Босх это сразу ощутил. Он уловил запах краски, почувствовал странное тепло, все его чувства твердили, что его окружает другая вселенная. Ощущение было такое, будто смотришь ночью на озеро, а потом вдруг ныряешь с головой в темные волны и плывешь под водой. Тишина стояла такая, что дух захватывало. Но тут были звуки, эхо шагов и покашливания, тихие реплики. И низкие гармоничные аккорды величественной музыки, доносившиеся из завес в вышине. Босх знал, что это «Похороны королевы Марии» Перселла с замогильным ритмом литавр.
Посреди этой сцены барочных сумерек он различил первую картину. Беспорядочная толпа «Ночного дозора» занимала весьма обширное пространство на изгибе подковы и блестела под светом софитов светотени. Двадцать окрашенных неподвижных человеческих существ. Какое значение могла иметь эта абсурдная армия? Как любой голландец, Босх прекрасно знал выставленный в «Рийксмузеуме» оригинал: это был типичный портрет военной роты, в данном случае — роты капитана Франса Банинга Кокка, но гениальность Рембрандта состояла в том, что он написал их в движении, словно сфотографировал, когда они патрулировали улицу. Ван Тисх, напротив, превратил их в камень. И у фигур была масса гротескных деталей. Капитан, к примеру, был женщиной, и красная форменная перевязь была нарисована у нее на животе. Его помощник — желтое чудовище с гофрированным воротником и широкополой шляпой. Золотистая девушка, у которой свисала с пояса курица, была полностью обнажена. У солдат все еще были копья и мушкеты, но лица их были окровавлены. Разодранное в клочья знамя стегало тем ноту картины. Фон составляли несоразмерные, как изобретения Пиранези, приспособления. Одетая в кожу женщина плакала. У ног помощника капитана пресмыкалась фигура на карачках в капюшоне палача.
По сравнению с этим скромный одинокий «Титус», стоявший на небольшом подиуме на расстоянии всего нескольких метров, казался неинтересным: просто ребенок — в оригинале, сын Рембрандта, — одетый в шкуры и наряженный в берет. Но игра света и красок ежеминутно придавала ему новый вид. Оптический эффект был как от сверкающих переливов граней бриллианта. Сощурившись, Босх, как ему показалось, разглядел поочередно голову неведомого зверя, сияющее лицо ангела, фарфоровую куклу и карикатуру с чертами ван Тисха.
— Этот человек — законченный псих, — на чистом голландском проговорил один из посетителей, продвигавшихся в темноте. — Но меня он зачаровывает.
Босх не знал, согласиться ли с этим анонимным признанием. Он пошел дальше, не останавливаясь перед «Пиром Валтасара» — банкетом из человеческих существ. Вдалеке, в озере бурого свечения, стояло то, что интересовало его больше всего.
Подойдя к ней, он попытался сглотнуть слюну и обнаружил, что во рту пересохло.
Даниэль стояла неподвижно, немая и прекрасная среди охристых тонов. «Девочка в окне» и вправду была чудесной картиной, и Босх не мог не почувствовать прилив гордости. Она стояла, облокотившись на коричневый подоконник, и смотрела в пустоту глазами, похожими на драгоценные камни, насаженными на лицо цвета алебастра. Эта насыщенная густота белой краски почудилась Босху непристойной. Он не мог понять, почему ван Тисх захотел закутать хорошенькое личико Даниэль в снежный саван. Но больше всего его поразило сознание, что это все-таки она. Он не смог бы объяснить, откуда такая уверенность, но он смог бы отыскать ее среди тысячи таких же фигур. Ниэль была там, внутри этой безжизненной маски, и что-то в положении ее рук или в постановке плеч ее выдавало. Он загляделся на нее. А потом продолжил путь.
Как величественный кондор, парила музыка Перселла на высоких просторах темноты.
Он никак не мог понять. Что хотел сказать художник этим черным миром вне времени, этим загадочным светом и лившейся с высоты музыкой? Что именно он хотел нам передать?
20:45
Невероятно. Вот они. Девочка, стоящая на цветах. Двое толстых уродливых мужчин. Два рисунка: первый — пастелью, второй — китайской тушью. Зачеркнуты они не были. Она нашла их случайно, разыскивая перечеркнутые рисунки.
«Падение цветов» и «Монстры», — думала мисс Вуд, не в силах поверить своим глазам, — самые интимные работы ван Тисха, основаны на старых рисунках его отца, и никто этого не знает, даже Хирум Осло. Никто не позаботился о том, чтобы основательно изучить наследие Морица. Быть может, даже сам ван Тисх об этом не подозревает. Мориц хотел, чтобы он рисовал, чтобы был признанным художником, каким сам он никогда не смог стать. Но маленький Бруно рисовать не умел. Поэтому он перенес в свое искусство некоторые рисунки отца. Своего рода компенсация…»
Она отложила эти рисунки в сторону и смотрела дальше. Отошедший на несколько минут Зерицкий вернулся, нагруженный новыми папками, плюхнул их на стол, подняв тучи пыли, и начал развязывать шнурки.
— Это последние, — сказал он. — Больше у меня нет.
— Ван Тисх же видел эти рисунки, когда был маленьким, правда? — спросила Вуд.
— Наверное, да. Он никогда мне об этом не рассказывал. А почему вы спрашиваете?
Она не ответила. Наоборот, задала еще один вопрос:
— А кто еще их видел?
Зерицкий растерянно улыбнулся:
— Так подробно, как вы, никто. Ну, кое-какие исследователи смотрели по верхам, может, одну или две папки… Но что именно вы ищете?
— Еще один.
— Что?
— Еще один. Третий.
«Не хватает одного. Третьей самой важной работы. Она должна где-то быть. Это не должна быть точная копия одной из картин «Рембрандта». Вообще-то оба других рисунка тоже не являются точной копией работ ван Тисха… Девочка, например, не обнажена, и у ее ног нет нарциссов… но ее поза точно такая же, как у Аннек… Должно быть что-то общее с одной из картин: персонаж или группа людей… Или, может…»
— Послушайте, успокойтесь, — попросил ее Зерицкий. — Вы швыряете рисунки на пол…
«Поклянись, что найдешь его… Поклянись, что найдешь… Поклянись, что в этот раз ты не ошибешься…»
Ей постоянно попадались зачеркнутые этюды: всегда четыре креста и две вертикальные линии. Но в данный момент ей некогда было расшифровывать значение этого еще одного невероятного совпадения. Самой странной загадкой — как смог Художник получить доступ к этим рисункам — заниматься тоже было некогда. Может, он как раз был одним из «исследователей», о которых говорил Зерицкий? А если доступа у него к ним не было, по какому тогда принципу он выбрал третью картину, которую собирался уничтожить?
Пожалуйста, все в свое время.
На последнем эстампе в этой папке был изображен цветок. Вуд отбросила его резким движением, вызвав ярость Зерицкого.
— Эй, вы их порвете, если будете так с ними обращаться! — воскликнул историк и протянул руку, чтобы забрать рисунки.
— Не прикасайтесь ко мне, — прошептала Вуд. Но ее голос был скорее не шепотом, а шипящим звуком, горловым скрипом, который заморозил кровь в жилах Зерицкого. — Не пытайтесь ко мне прикоснуться. Я скоро закончу. Клянусь.